Владимир Черноземцев - «Мартен»
— Анюта моя к камням душу имеет, ты ее советов слушай, Леха. Без нее и я был бы мастер вполовину… Глаз женский к красоте чуток, ты это помни, Алеха.
Когда старик говорил это, Анна Назаровна засмущалась, отвернулась, а потом из комнаты вышла вовсе, соврав, что пригорают пироги.
Руки в золотых блестках, руки доброй кудесницы, которая слышит, как поет закат…
А Илье Федоровичу, казалось, становилось лучше. Недели через две он поднялся и, покачиваясь тростинкой, сам добрался до мастерской, а отдышавшись, наставлял Алексея.
Потом настал день, когда он сказал:
— Все, что по силам было, передал, Алеха. Жаль, что не сын мой наследником становится, ну да мастерство родства не признает.
— Но все же, — заговорил он чуть погодя, — поклон судьбе за тебя, Алеха, хоть не дала мне совсем сиротой помереть.
— Да что ты все о смерти-то, отец? — тихо проговорила Анна Назаровна.
— Нет, мать, что ж тут в жмурки играть, и так в долг тянул… Принеси-ка мне тот ящик из сарая.
Анна Назаровна кивнула, неслышно прикрыла за собой дверь.
Алексей видел, как она скрылась в стареньком, задом осевшем в тайгу сарае. Ее долго не было. Потом она вышла с небольшим ящичком в руках, голиком обмела с него сенную труху и засеменила к крыльцу. Илья Федорович ждал.
Анна Назаровна поставила ящик на стол и с осторожностью, с какой перед Новым годом достают елочные игрушки, вынула что-то завернутое в вату. Развернула и отступила, сложив руки под грудью, с лицом добрым и растроганным.
А напротив окна, над непокрытым столом, сколоченным из широких досок, повисла маленькая радуга. Алексей невольно посмотрел в окно, словно это сияющее чудо могло спуститься с верхушек смолистых сосен. Он шагнул к столу. Чудо продолжалось — радугу можно было взять в руки.
Она лежала на ладонях, и сквозь нее просвечивали пальцы. Цвета играли нежными тонами, и столько было их, что и не сосчитать, пожалуй, и ни в одном не было границы — так незаметно переходили оттенки один в другой. Один конец радуги был гуще, насыщеннее, склонялся книзу многоцветной струей, другой прозрачен до легкости, парил и таял в воздухе. А повыше, отделенная твердой хрустальной чистотой, будто отраженная в горном озере, висела вторая радуга, чуть больше и чуть бледнее первой, тонов и вовсе сказочно нежных.
Всматривался Алексей в радугу самоцветов, и казалось ему, что узнает он ярко-красные, цвета вечерней зари, предвещающей ветер, и розовые, как цветущий на солнце кипрей, сибириты, и печально-фиолетовые аметисты, и нежно-голубые, как первая радость, как лен поутру, лазуриты, и винно-желтые топазы, и едва окрашенный горный хрусталь.
— Не успел… — словно издали донесся до него голос мастера. — С молодости каменья к ней подбирал. Хотел так каменную красу показать, чтоб не было самоцвета, которому бы места тут не нашлось. А вот не успел — третий ободок только начал…
— Да она и так… Зачем третий-то? — не выдержал Алексей, осторожно ставя радугу на стол.
Старик прикоснулся к ней ласковым взглядом, устало прикрыл глаза.
Алексей услышал слабый голос:
— После вечернего дождя… коли воздух чистый… она ведь тройная… Ты уж обещай, Алеха. Сделай, как мне виделось.
— Да разве я смогу?.. — едва выговорил Алексей.
— Если с чистой душой — то сможешь. Не спеши только. Тут на всю жизнь хватит… Что скажешь-то?
Передохнул Алексей и проговорил:
— Обещаю, Илья Федорович…
— Вот и ладно, — успокоенно произнес старик. — Вот и ладно…
Анна Назаровна укутала радугу ватой, обернула тряпицей, положила в коробочку, протянула коробочку Алексею.
Алексей замотал головой, отступил. Анна Назаровна взглянула укоризненно. Подошла и вложила коробку Алексею в руки. И в плечо легонько подтолкнула к двери.
В ту ночь не мог Алексей заснуть. Обдумывал стариковы слова:
— На всю жизнь хватит…
На одну поделку — всю жизнь?..
Да так ли это? Не ошибся ли Алексей? Не ослышался ли? То ли сказал старый мастер?
Спрашивал так и тут же, без всякого перехода, думал, что на такую работу и жизни не хватит. И зачем он, ничего не умеющий, обещание дал? А как было не дать?..
И что теперь делать, когда не стало в нем никакой уверенности, когда боится он даже взглянуть на стариково мастерство, чтобы вовсе в себе не усомниться?
Скорей бы уж утро, чтобы пойти и сказать все, чтобы не одному с самим собой быть, чтобы еще хоть какой малости научиться…
Утром пришел Алексей в комнату старика. Остановился у порога и поздоровался.
Старик не ответил.
Спокойно и прямо лежал он, старательно сложив на груди руки.
Александр Павлов
СТИХОТВОРЕНИЕ
В век электричества и газа
Мы в дружбе
с лунной высотой.
Крыло булатного Пегаса
Уже не видится мечтой…
Теперь у нас другие были.
Дороги, полные машин,
Коней давным-давно забыли
И слышен только шепот шин.
Но пусть судьба и освистала
Коней продуманный полет,
Как символ нашего металла,
Конек бушуевский живет!
И входит он,
как плоть от плоти,
Стальным дыханием земли
В сверхзвуковые самолеты,
В космические корабли.
И в многотрубном настоящем,
И в светлом будущем нужны
Такие же, как он —
летящий —
Стальные чудо-скакуны.
Василий Шкерин
РАССКАЗЫ
I. СЕМЕН ЛУКИЧ
Пока солнце продиралось сквозь сосновые космы Косотура, мы с Лукичом успели изрядно порыбалить.
Сидя на корме, Семен Лукич без устали орудовал удочками, поворачиваясь то направо, то налево, слегка раскачивая лодку, сопя и пришептывая что-то себе под нос. Старенькая войлочная шляпа съехала ему на глаза, прикрыв кустистые брови, рукава куртки намокли до самых локтей.
Будучи впервые с Лукичом на рыбалке, я не узнавал его. Человек степенный и рассудительный, уважающий себя и ревнивый к людской молве, здесь, в лодке, он преобразился, будто скинул с плеч лет полсотни, и вот, словно мальчишка, удравший из дома, готов нырнуть в воду за сорвавшимся с крючка мальком. Он весь подбирался и настораживался, придерживая дыхание, когда поплавок начинал метаться, с детской непосредственностью старался перехитрить немудрящую рыбешку, подсекал и горестно ахал, если крючок оказывался пустым.
Должно быть, я плохой рыбак. Уженье не поглощало моего внимания, а только настраивало на мечтательно-иронический лад. По правде-то сказать, больше всего мне хотелось выудить еще одну добрую побывальщину из памяти Лукича. Ради этого, собственно, я и отправился с ним ни свет ни заря пытать рыбацкого счастья.
Инструментальщик Семен Лукич Таганов был одним из звенышек старшего поколения златоустовских рабочих. Не только свидетель, но и непосредственный участник революционных событий первой четверти века, одаренный живым умом и цепкой памятью, он удивительно много знал. Образование Семен Лукич, по его словам, имел «полторы зимы». А между тем нередко удивлял своей начитанностью, хотя трудно было понять, когда и как успевает читать, а еще труднее — представить Лукича за книгой. Другое дело — на заводе. Тут он и вырос и, что называется, врос. Как кузницы без горна, нельзя представить старой инструменталки без Лукича.
В свое время Лукич немало потрудился над разрушением старого мира и утверждением нового. Но теперь, проникшись стариковским скептицизмом, он посматривал на молодежь с легкой усмешкой. Ему нравилось ворошить старину — и тем охотней, чем древнее она была. Как-то любимый внук Семена Лукича, молодой подручный сталевара Антон, попенял деду:
— Что это вы, дедусь, так любите про старое вспоминать?
— Новое-то оно хорошо, да больно зелено, оскомину скоро набивает. А в старом есть свой скус, ты слушай да мотай на ус!
В своей памяти Лукич бережно хранил доставшиеся по наследству от дедов «преданья старины глубокой», романтические сказы про Урал — Каменный Пояс. Это был целый сказочный мир, но мир особый, полный живых, реальных людей.
И рассказывал Лукич так, будто сам при сем присутствовал, сам все видел. Такая уж у него манера. Он и о событиях в Африке или о дебатах в английском парламенте вел разговор так, будто сам только что оттуда.
И, что самое удивительное, его нельзя было упрекнуть в неправде. Наоборот, смысл и значение событий в его передаче раскрывались как-то особенно наглядно, иногда самым неожиданным образом.
…Солнце начинало основательно припекать. Клев прекратился, поплавки лениво покачивались на блескучей воде. Из горловины Ая набегал свежий ветерок, дробил гладкую поверхность огромного зеркала, и оно сверкало тысячью осколков.
