Виктор Гюго - Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения
— Мне страшно, — сказал второй.
Лишь младенец продолжал сосать материнскую грудь.
К нему-то и обратилась маркитантка:
— Только ты один у нас молодец.
Мать онемела от ужаса.
— Да не бойтесь вы, — крикнул ей сержант, — мы из батальона «Красный колпак»!
Женщина задрожала всем телом. Она взглянула на сержанта: на этом суровом лице выделялись лишь густые усы, густые брови и пылавшие, как уголья, глаза.
— Бывший батальон «Красный крест», — пояснила маркитантка.
А сержант добавил:
— Ты кто такая, сударыня, будешь?
Женщина, застыв от ужаса, не спускала с него глаз. Она была худенькая, бледная, еще молодая, в жалком рубище; на голову она, как все бретонские крестьянки, накинула огромный капюшон, а на плечи шерстяное одеяло, подвязанное у шеи веревкой. Она даже не прикрыла голую грудь, словно чуждая стыдливости дикарка. На сбитых в кровь ногах не было ни чулок, ни обуви.
— Видать, нищенка, — решил сержант.
В разговор снова вмешалась маркитантка, и хотя ее вопрос прозвучал по-солдатски грубо, в нем чувствовалась женская мягкость:
— Как звать-то?
Женщина, заикаясь, невнятно прошептала в ответ:
— Мишель Флешар.
А маркитантка тем временем ласково гладила шершавой ладонью головку младенца.
— Сколько же нам времени? — спросила она.
Мать не поняла. Маркитантка повторила:
— Я спрашиваю, сколько ему?
— А-а, — ответила мать. — Полтора годика.
— Смотрите, какие мы взрослые! — воскликнула маркитантка. — Стыдно такому сосать. Придется, видно, мне отучать его от груди. Мы ему супу дадим.
Мать немного успокоилась. Двое старших ребятишек, которые тем временем уже успели проснуться, смотрели вокруг с любопытством, забыв о недавнем испуге. Они залюбовались гренадерскими плюмажами.
— Ах, — вздохнула мать, — они совсем изголодались. — И добавила: — Молоко у меня пропало.
— Еды им сейчас дадут, — закричал сержант, — да и тебе тоже. Не о том речь. Ты скажи нам, какие у тебя политические убеждения?
Женщина смотрела на сержанта, ничего не отвечая.
— Ты что, не слышишь, что ли?
Она пробормотала:
— Меня совсем молодой в монастырь отдали, а потом я вышла замуж, я не монахиня. Святые сестры научили меня говорить по-французски. Нашу деревню сожгли. Вот мы и убежали в чем были, я даже башмаков надеть не успела.
— Я тебя спрашиваю, каковы твои политические убеждения?
— Это вы о чем?
— Пойми ты, сейчас много шпионок развелось. А шпионок расстреливают. Ну, отвечай. Ты не цыганка? Где твоя родина?
Женщина глядела на сержанта, будто не понимая его слов.
Сержант повторил:
— Где твоя родина?
— Не знаю, — ответила женщина.
— Как так не знаешь? Не знаешь, откуда ты родом?
— Где родилась? Знаю.
— Ну, так и говори, где родилась.
Женщина ответила:
— На ферме Сискуаньяр в приходе Азэ.
Тут пришла очередь удивляться сержанту. Он на минуту замолк. Потом переспросил:
— Как ты сказала?
— Сискуаньяр.
— Какая же это родина?
— Это мой край.
И женщина, подумав с минуту, сказала:
— Теперь я поняла, сударь. Вы из Франции, а я из Бретани.
— Ну и что?
— Это ведь разные края.
— Но родина-то у нас одна! — закричал сержант.
Женщина упрямо повторила:
— Из Сискуаньяра мы.
— Ну ладно, Сискуаньяр так Сискуаньяр! — подхватил сержант. — Твоя семья оттуда?
— Да.
— А что делают твои родные?
— Умерли все. У меня никого нет.
Сержант, видимо, любитель поговорить, продолжал допрос:
— У всех есть родные или были, черт возьми. Ты кто такая? А ну, говори скорее.
Женщина оцепенела: эти «или были» напоминали скорее звериное рычанье, чем человеческую речь.
Маркитантка поняла, что пришло время снова вмешаться в беседу. Она погладила по головке грудного младенца и ласково похлопала по щечкам двух старших.
— Как зовут крошку? — спросила она. — По-моему, она у нас девица.
Мать ответила:
— Жоржетта.
— А старшего? Этот сорванец, видать, кавалер.
— Рене-Жан.
— А младшего? Ведь и он тоже настоящий мужчина, гляди, какой щекастый.
— Гро-Алэн, — ответила мать.
— Хорошенькие детки, — заметила маркитантка, — посмотрите только, какие важные.
Но сержант не унимался:
— Отвечай-ка, сударыня. Дом у тебя есть?
— Был дом.
— Где был?
— В Азэ.
— А почему ты дома не сидишь?
— Потому что его сожгли.
— Кто сжег?
— Не знаю. Война сожгла.
— Откуда ты идешь?
— Оттуда.
— А куда идешь?
— Не знаю.
— Говори толком. Кто ты?
— Не знаю.
— Не знаешь, кто ты?
— Люди мы, спасаемся.
— А какой партии ты сочувствуешь?
— Не знаю.
— Ты синяя? Белая? С кем ты?
— С детьми.
Наступило молчание. Его нарушила маркитантка.
— А вот у меня детей нет, — сказала она. — Некогда было.
Сержант снова приступил к допросу:
— А родители твои? А ну-ка, сударыня, доложи нам о твоих родителях. Меня вот, к примеру, звать Радуб, сам я сержант с улицы Шерш-Миди, мать и отец тоже там жили, я могу сказать, кто такие мои родители. А ты о своих скажи. Говори, кто были твои родители?
— Флешары. Просто Флешары.
— Флешары — это Флешары, а Радубы — это Радубы, Но ведь у человека не только фамилия есть. Чем они занимались, твои родители? Что делали? Что сейчас поделывают? Что они нафлешарничали, твои Флешары?
— Они землю пахали. Отец был калека, не мог работать с тех пор, как сеньор приказал избить его палками; так приказал сеньор, его сеньор, наш сеньор; это он по доброте велел избить отца за то, что отец подстрелил кролика, а ведь за это полагается смерть, но сеньор наш помиловал отца, он сказал: «Хватит с него ста палок», — мой отец с тех пор и стал калекой.
— Ну, а еще что?
— Дед мой был гугенотом. Господин кюре велел сослать его на галеры. Я тогда еще совсем маленькая была.
— Дальше?
— Свекор мой контрабандой занимался — соль продавал. Король велел его повесить.
— А твой муж чем занимается?
— Сейчас воевал.
— За кого?
— За короля.
— А еще за кого?
— Ну, конечно, за своего сеньора.
— А еще за кого?
— Ну, конечно, за господина кюре.
— Чтобы вас всех громом порасшибало! — вдруг заорал один из гренадеров.
Женщина даже подскочила от страха.
— Видите ли, сударыня, мы парижане, — любезно пояснила маркитантка.
Женщина в испуге сложила руки и воскликнула:
— О, господи Иисусе!
— Ну-ну, без суеверий! — прикрикнул сержант.
Маркитантка опустилась рядом с женщиной на траву и усадила к себе на колени старших детей, которые охотно к ней пошли. У ребенка переход от страха к полному доверию совершается в мгновение ока и без всяких видимых причин. Тут действует какое-то непогрешимое внутреннее чутье.
— Бедняжка вы моя, бретоночка, детки у вас такие милые, просто прелесть. Сейчас скажу, сколько им лет. Вот тому, что побольше, — четыре годочка, а младшему — три. А девица эта, смотри, как сосет, сразу видать, обжора. Ах ты, чудовище этакое! Ты так свою мамашу совсем скушаешь. Вот что, сударыня, вы ничего не бойтесь. Вступайте-ка в наш батальон. Будете вроде меня. Зовут меня Гусарша. Это мое прозвище. Но по мне уж лучше Гусаршей зовите, чем мамзель Двурогой, как мою матушку. Я маркитантка, а маркитантки, это, знаете, которые разносят воду, когда стреляют и убивают. А кругом все как в аду кипит. У нас с вами одинаковая нога, я вам свои башмаки подарю. Десятого августа я была в Париже и подавала напиться самому Вестерману. Вот оно как! Видела своими глазами, как гильотинировали Людовика Шестнадцатого, Луи Капета, так его теперь называют. Ух, и не хотелось же ему помирать! Да слушайте вы меня, черт возьми! Подумать только, еще тринадцатого января он на всех страху нагонял, а сам сидел со своим семейством да посмеивался! Когда его силком уложили «на доску», как у нас в Париже говорят, он был без сюртука и туфель, только в сорочке, в пикейном жилете, в серых шерстяных штанах и в серых шелковых чулках. Своими глазами видела. Карета, в которой его везли, была выкрашена в зеленый цвет… Послушайте меня, идите с нами, у нас в батальоне все славные ребята. Будете маркитанткой номер два, я вас живо делу научу. Нет ничего проще — дадут тебе большую флягу и колокольчик, и ты идешь в самое пекло. Пули летают, пушки ухают, шум стоит адский, а ты знай кричи: «А ну, сынки, кому пить охота, а ну?» Говорю вам, дело немудреное. Я, например, всем подряд пить подаю. Ей-богу, правда. И синим и белым, хотя сама-то я синяя. И самая настоящая синяя. А пить всем подаю. Ведь каждому раненому пить охота. Умирают-то все, без различия убеждений. Перед смертью людям надо бы помириться. Дурацкое это занятие — драться. Идите с нами. Если меня убьют, дело к вам перейдет. Вы по виду не судите, я женщина не злая, и солдат из меня неплохой. Не бойтесь ничего.
