Дмитрий Быков - Гражданин Поэт. 31 номер художественной самодеятельности
ГАМЛЕТ
Похоже, наша участь решена.
Да здравствует стабильность в Эльсиноре.
Пока, датчане. Дальше – тишина.
ТЕНЬ
Матросская, как говорят на море.
Поэт без гражданина
Надеяться на полное собрание сочинений сегодняшнему поэту смешно. Во-первых, полных собраний больше не бывает, а во-вторых, компьютер отменил само понятие черновика.
Но хочется же, чтобы хоть что-нибудь как у классиков! Поэтому я не мог устоять перед соблазном опубликовать «черновики, редакции и варианты», как это называлось в полных собраниях тех самых великих поэтов, которых мы, как умели, пытались воскресить или хоть реанимировать. Преимущество у всех этих сокращений, переписываний и вставок было ровно одно. Когда мне было лет 15, я внештатничал в «Московском комсомольце», где Васильев был корреспондентом, и регулярно бегал за портвейном для Васильева и его друга Орлуши, будущего знаменитого поэта. За это Васильев иногда правил и ставил в номер мои заметки. Почерк у него не изменился, привычка ставить корректурные знаки сохранилась с докомпьютерных времен, и, глядя, как он железной рукой обрезает очередного «Гражданина поэта», я себя чувствовал на те самые 15 лет и с трудом удерживался от того, чтобы сбегать за портвейном. А иногда, страшно признаться, не удерживался.
«Позволяйте резать себя как угодно – не разрешайте только дописывать»
Этот текст я обнаружил в «Коммерсанте-Власти», читая лекции в Штатах и не имея никаких рычагов влияния на дикую ситуацию. Бог бы с ним, что ролик не вышел, – телеканал имеет право снять с эфира все, что не укладывается в его концепцию. Телеканал не имеет права портить стихи и публиковать их в испорченном виде! В тот же вечер (а по Москве – утро) я написал на «Дождь» избыточно резкое, но, в общем, справедливое письмо: я все понимаю, вы заботитесь о капитализации канала, но у меня своя капитализация, и я не могу себе позволить публиковать стихи с рифмой «строго – дорогой», с бессмысленным и сервильным финалом «серьезный парень, но не царь», с идиотской констатацией «вышло как бы неудобно»… Не знаю, какой я там поэт, но таких ляпов у меня не бывает. Больше всего меня потрясла замена евтушенковского «Кому на плечи руки класть?» самодеятельным и совершенно дворовым «Что не на все ты можешь класть». Видимо, сцена дружеского объяснения между первым и вторым лицами показалась цензуре более неприличной, чем покладание вторым лицом на заветы первого.
После этого «Поэт и гражданин» простился с «Дождем», переименовался в «Гражданина поэта» и отбросил любые цензурные ограничения. Бывало множество случаев, когда Васильев безжалостно меня сокращал, но это, как правило, шло на пользу. Я же всегда помню завет моего учителя Новеллы Матвеевой: «Позволяйте резать себя как угодно – не разрешайте только дописывать».
И еще один совет, который дал мне Лев Аннинский: «Слова пусть будут ваши. Но порядок слов пусть будет мой!»
«Но вообще я теперь за краткость»
Здесь сокращений жалко только потому, что уменьшилось сходство с Чуковским, с его разноразмерностью и полифонией. «И какая же мать согласится отдать…» – прямая цитата, с ней смешней. Но вообще я теперь за краткость: когда на гастролях неделю подряд слушаешь это со сцены – начинаешь жалеть, что вообще не ограничился начальным восьмистишием.
«Васильев сказал: «Много чести» – и вырубил на фиг»
В случае с «Паровозом» я жалею только о четверостишии про Андрея Караулова – он тогда как раз вылез с фильмом «Труб(п)ы ЮКОСа». Полемизировать с этим всерьез значило признавать Караулова коллегой, но и пропускать как-то не хотелось. Васильев сказал: «Много чести» – и вырубил на фиг. А написать вариант предпоследних куплетов попросил Миша Ефремов, сказав, что в них неясно выражена мысль. Подумавши, я согласился. Миша так редко прикапывается к текстам, что его пожелания исполняются вне очереди.
«Он думал над этим столь напряженно, что при чтении сначала ошибся и прочитал «Самогон»
Изначальный вариант двустишия про Михалкова был вообще красивый: «Мчатся бесы в путь эфирный, как бывало испокон, и над ними самый жирный, по прозванью Бесогон». Писано в связи с появлением михалковского сетевого телеканала «Бесогон-ТВ». Миша попросил заменить жирного (к этому я был готов и вариант заготовил сразу), а потом стал думать, как смягчить «Бесогона». Он думал над этим столь напряженно, что при чтении сначала ошибся и прочитал «Самогон». Вариант понравился, так и оставили.
«Я и написал со злости такое, чтобы они уж наверняка испугались»
Редкий случай, когда автору удалось заставить Васильева несколько призадуматься. Обычно было как? Я все время осторожничаю, а Васильев говорит – жги. А тут как раз майские праздники, все разъехались, Васильев вообще на Капри. А я в Москве, потому что радио и еще какие-то дела. Я и написал со злости такое, чтобы они уж наверняка испугались. Васильев, по собственному его признанию, впервые несколько задумался. Но у него это обычно не затягивается – чуть-чуть поправил, чтобы нельзя было в суд подать, и вырубил, как всегда, строфу в конце. Вот тут я испугался уже по-настоящему, но было поздно – выложили.
«Корнишон – хорошая, вкусная вещь, а имелось в виду нехорошее, невкусное»
Последнюю строфу Миша однажды прочел на концерте, и корнишон был смешон, но в принципе я не возражал, когда его убрали. В конце концов корнишон – хорошая, вкусная вещь, а имелось в виду нехорошее, невкусное.
«Я его знаю, он на Рублевке закатывал очень европейские барбекю!»
Правку придумал Васильев, потому что мысль про слона и компот показалась ему несмешной.
«Ты, главное, подчеркни, что он хотел из Твери сделать культурную столицу типа Перми! Я его знаю, он на Рублевке закатывал очень европейские барбекю!»
«Когда повод слишком смешон сам по себе, над ним особо не изостришься»
Этот текст сочинялся в расчете на то, что какие-то четверостишия вылетят все равно – коллегам предоставлялся выбор. По-моему, про разрыв Алексеевой с Лимоновым можно было бы и оставить, но, с другой стороны, кто сейчас про это помнит? Вообще мне не очень нравится конкретно эта вещь – когда повод слишком смешон сам по себе, над ним особо не изостришься.
«Вырубили самые очевидные и пафосные куски – веселей не стало»
С этим стихотворением вышло странно. Писал я его с отвращением, по причине полной ничтожности повода. Выходило несмешно. Отвращение к себе, желание прикрыть проект, все дела. И Кацман (шеф «ЖиВи») согласился, что скука. Васильеву, наоборот, показалось перспективным. Вырубили самые очевидные и пафосные куски – веселей не стало. Между тем на всех концертах, стоит Мише выйти в виде Барто и начать ее голосом «Я желаю всем ребятам…», – в зале рев. Вообще был успех, особенно у строфы про москвичей. Васильев и из этого эпизода умудрился сделать вывод, что дедушку всегда надо слушать.
Тема сексуальных меньшинств нас не то чтобы сильно волновала, но дважды упоминалась в проекте: не подумайте плохого, жизнь заставила. Один раз совпали марш несогласных, День пограничника и предполагавшийся гей-парад – и стало очевидно, что согласные являются большими пидорасами, говоря по-хрущевски, нежели даже геи. Сочинено было на концерте в порядке экспромта и к печати не предполагалось, но каким-то образом уцелело в компьютере и стало исполняться на концертах.
В другой раз история про «толстых и пузатых» милиционеров совпала с репрессиями, примененными к журналисту Николаю Троицкому: непочтительно отозвавшись в своем ЖЖ о гей-движении, он был уволен.
Коллективным решением Троицкого вырубили: «наш слушатель не любит, когда его внимание рассеивается».
Пидорасы тоже не везде к месту, да простят меня защитники прав меньшинств.
Парадное
В воскресный день с сестрой моей
Мы вышли со двора.
«Скажи мне, брат, а ты не гей? —
Сказала мне сестра. —
Не меньшинство, а большинство
Они, Господь прости.
Учти, что если ты того —
Нельзя нам в Кремль идти.
Гуляют в центре погранцы,
Их кодекс чести крут:
Они порвут тебе штанцы,
А мне вообще порвут.
Еще прошу для простоты
С томлением в груди,
Что если несогласный ты —
То ты предупреди.
Я не хочу тебе вредить,
Но здесь такая хрень,
Что несогласным выходить
Не надо в этот день.
В другой бы, может, пронесло,
Но кризис недалек,
И тридцать первое число —
Не лучший твой денек.
Ты погулять выходишь, брат,
А тут со всех сторон
Бежит матрос, бежит солдат
И главное ОМОН».
– Ты что, – воскликнул я, – сестра!
Я здесь недаром рос!
Я размышлял уже с утра,
Предвидя твой вопрос.
Тебе ль не знать, ведь я твой брат
И нет меня родней —
Меня имеют все подряд,
Однако я не гей.
И совесть у меня чиста,
И мысли нет иной —
Со всем согласен я, сестра,
Что делают со мной.
Нет, я не несогласный гей.
Я, как любой из вас,
В нормальных терминах скорей
Согласный пидорас.
– Ну что же, брат, тогда смелей, —
Сестра сказала тут. —
Я поведу тебя в музей.
Глядишь, и не убьют.
«Пидорасы тоже не везде к месту, да простят меня защитники прав меньшинств»
