Сергей Гандлевский - Стихотворения

Скрипит? А ты лоскут газеты

Сложи в старательный квадрат

И приспособь, чтоб дверца эта

Не отворялась невпопад.

Порхает в каменном колодце

Невзрачный городской снежок.

Все вроде бы, но остается

Последний небольшой должок.

Еще осталось человеку

Припомнить все, чего он не,

Дорогой, например, в аптеку

В пульсирующей тишине.

И, стоя под аптечной коброй,

Взглянуть на ликованье зла

Без зла, не потому что добрый,

А потому что жизнь прошла.

Памяти родителей

Сначала мать, отец потом

Вернулись в пятьдесят девятый

И заново вселились в дом,

В котором жили мы когда-то.

Все встало на свои места.

Как папиросный дым в трельяже,

Растаяли неправота,

Разлад, и правота, и даже

Такая молодость моя —

Мы будущего вновь не знаем.

Отныне, мертвая семья,

Твой быт и впрямь неприкасаем.

Они совпали наконец

С моею детскою любовью,

Сначала мать, потом отец,

Они подходят к изголовью

Проститься на ночь и спешат

Из детской в смежную, откуда

Шум голосов, застольный чад,

Звон рюмок, и, конечно, Мюда

О чем-то спорит горячо.

И я еще не вышел ростом,

Чтобы под Мюдин гроб плечо

Подставить наспех в девяностом.

Лги, память, безмятежно лги:

Нет очевидцев, я – последний.

Убавь звучание пурги,

Чтоб вольнодумец малолетний

Мог (любознательный юнец!)

С восторгом слышать через стену,

Как хвалит мыслящий отец

Многопартийную систему.

Неудачник. Поляк и истерик,

Он проводит бессонную ночь,

Долго бреется, пялится в телик

И насилует школьницу-дочь.

В ванной зеркало и отраженье:

Бледный, длинный, трясущийся, взяв

Дамский бабкин на вооруженье,

Собирается делать пиф-паф.

И – осечка случается в ванной.

А какое-то время спустя

На артистку в Москву эта Анна

Приезжает учиться, дитя.

Сердцеед желторотый, сжимаю

В кулаке огнестрельный сюрприз.

Это символ? Я так понимаю?

Пять? Зарядов? Вы льстите мне, мисс!

А потом появляется Валя,

Через месяц, как Оля ушла.

А с течением времени Галя,

Обронив десять шпилек, пришла.

Расплевался с единственной Людой

И в кромешный шагнул коридор,

Громыхая пустою посудой.

И ушел и иду до сих пор.

Много нервов и лунного света,

Вздора юного. Тошно мне, бес.

Любо-дорого в зрелые лета

Злиться, пить, не любить поэтесс.

Подбивает иной Мефистофель,

Озираясь на жизненный путь,

С табурета наглядный картофель

По-чапаевски властно смахнуть.

Где? Когда? Из каких подворотен?

На каком перекрестке любви

Сильным ветром задул страх Господен?

Вон она, твоя шляпа, лови!

У кого это самое больше,

Как бишь там, опереточный пан?

Ангел, Аня, исчадие Польши,

Веселит меня твой талисман.

Я родился в год смерти Лолиты,

И написано мне на роду

Раз в году воскрешать деловито

Наши шалости в адском саду.

“Тусклый огнь”, шерстяные рейтузы,

Вечный страх, что без стука войдут…

Так и есть – заявляется Муза,

Эта старая блядь тут как тут.

Жене

Все громко тикает. Под спичечные марши

В одежде лечь поверх постельного белья.

Ну-ну, без глупостей. Но чувство страха старше

И долговечнее тебя, душа моя.

На стуле в пепельнице теплится окурок,

И в зимнем сумраке мерцают два ключа.

Вот это смерть и есть, допрыгался, придурок?

Жердь, круговерть и твердь —

мученье рифмача…

Нагая женщина тогда встает с постели,

И через голову просторный балахон

Наденет медленно, и обойдет без цели

Жилище праздное, где память о плохом

Или совсем плохом. Перед большой разлукой

Обычай требует ненадолго присесть,

Присядет и она, не проронив ни звука.

Отцы, учители, вот это – ад и есть!

В прозрачной темноте пройдет до самой двери,

С порога бросит взгляд на жалкую кровать

И пальцем странный сон на пыльном секретере

Запишет, уходя, но слов не разобрать.

Вот когда человек средних лет, багровея, шнурки

Наконец-то завяжет, и с корточек встанет, помедля,

И пойдет по делам по каким позабыл от тоски

Вообще и конкретной тоски, это – зрелище не для

Слабонервных. А я эту муку люблю, однолюб.

Во дворах воробьев хороня, мы ее предвкушали,

И – пожалуйста.

“Стар я, – бормочет, – несчастлив и глуп.

Вы читали меня в периодике?” Нет, не читали

И читать не намерены. Каждый и сам умудрен

Километрами шизофрении на страшном диване.

Кто избавился, баловень, от роковых шестерен?

(Поступь рока слышна у Набокова в каждом романе.)

Раз в Тбилиси весной в ореоле своем голубом

Знаменитость, покойная ныне, кумир киноведов,

Приложением к лагерным россказням вынес альбом —

Фотографии кровосмесителей и людоедов.

На пол наискось выскользнул случаем с пыльных страниц

Позитив в пол-ладони, окутанный в чудную дымку

Простодушия, что ли, сияния из-под ресниц…

– Мне здесь пять, – брякнул гений.

Мы отдали должное снимку.

Как тебе наше сборище, а, херувим на горшке?

Люб тебе пожилой извращенец, косеющий с первой?

Это было похлеще историй о тухлой кишке

И о взломе мохнатого сейфа. Опять-таки нервы.

В свете вышеизложенного, башковитый тростник,

Вряд ли ты ошарашишь читателя своеобразьем

И премудростью книжною. Что же касается книг,

Человека воде уподобили, пролитой наземь,

Во Второй Книге Царств. Он умрет, как у них повелось.

Воробьи (да, те самые) сядут знакомцу на плечи.

Если жизнь дар и вправду, о смысле не может быть речи.

Разговор о Великом Авось.

Как ангел, проклятый за сдержанность свою,

Как полдень в сентябре – ни холодно, ни жарко,

Таким я делаюсь, на том почти стою,

И радости не рад, и жалости не жалко.

Еще мерещится заката полоса,

Невыразимая, как и при жизни было,

И двух тургеневских подпасков голоса:

– Да не училище – удилище, мудила!

Еще – ах, боже ты мой – тянет отстрие

Вечерний отствет дня от гамака к сараю;

Вершка не дотянул, и ночь берет свое.

Умру – полюбите, а то я вас не знаю…

Подняться, выпрямиться, вздрогнуть, чтобы что:

Сказать идите вон, уважьте, осчастливьте?

Но полон дом гостей, на вешалке пальто.

Гостей полным-полно, и все молчат, как в лифте.

NN без лифчика и с нею сноб-юнец.

Пострел из Зальцбурга и кто-то из Ростова.

И птичка, и жучок, и травка, наконец,

Такая трын-трава – и ничего другого.

Когда я жил на этом свете,

И этим воздухом дышал,

И совершал поступки эти,

Другие, нет, не совершал;

Когда помалкивал и вякал,

Мотал и запасался впрок,

Храбрился, зубоскалил, плакал —

И ничего не уберег;

И вот теперь, когда я умер

И превратился в вещество,

Никто – ни Кьеркегор, ни Бубер —

Не объяснит мне, для чего,

С какой – не растолкуют – стати,

И то сказать, с какой-такой

Я жил и в собственной кровати

Садился вдруг во тьме ночной…

Есть горожанин на природе.

Он взял неделю за свой счет

И пастерначит в огороде

И умиротворенья ждет.

Семь дней прилежнее японца

Он созерцает листопад,

И блеск дождя, и бледность солнца,

Застыв с лопатой между гряд.

Люблю разуть глаза и плакать!

Сад в ожидании конца

Стоит в исподнем, бросив в слякоть

Повязку черную с лица.

Слышна дворняжек перепалка.

Ползет букашка по руке.

И не элегия – считалка

Все вертится на языке.

О том, как месяц из тумана

Идет-бредет судить-рядить,

Нож вынимает из кармана

И говорит, кому водить.

Об этом рано говорить.

Об этом говорить не рано.

“Пидарасы”, – сказал Хрущев.

Был я смолоду не готов

Осознать правоту Хрущева,

Но, дожив до своих годов,

Убедился, честное слово.

Суета сует и обман,

Словом, полный анжамбеман.

Сунь два пальца в рот, сочинитель,

Чтоб остались только азы:

Мойдодыр, “жи-ши” через “и”,

Потому что система – ниппель.

Впору взять и лечь в лазарет,

Где врачует речь логопед.

Вдруг она и срастется в гипсе

Прибаутки, мол, дул в дуду

Хабибулин в х/б б/у —

Все б/у Хрущев не ошибся.

1995