Ольга Берггольц - Ленинградский дневник (сборник)

Споем, друзья, споем себе на радость
о той дороге синей, водяной.
С Большой земли к герою Ленинграду
она идет по Ладоге родной.
Враги кольцом смертельным окружали
любимый город, нашу колыбель.
«Ты не умрешь, – сказали ладожане, –
страна придет по Ладоге к тебе».
Припев:
Звени, как бубен, сияй, как радуга,
любимой песней живи в сердцах,
Дорога жизни, родная Ладога,
оруженосец города-бойца!
Споем, друзья, о наших капитанах:
в грозу и шторм, и полночью и днем
они бесстрашно водят караваны
под ураганным вражеским огнем.
На берегах унылых и печальных,
где жили чайки да заря,
как в грозной сказке, выросли причалы
и корабли бросают якоря.
Припев:
Звени, как бубен, сияй, как радуга и т. д.
Здесь каждый грузчик не жалеет силы,
он за погрузку бьется, как солдат.
Пускай скорей дары со всей России
с улыбкой счастья примет Ленинград.
И хоть гремит под грохотом орудий
война на том и этом берегу,
но этот труд Россия не забудет
и ленинградцы в сердце сберегут.
Припев
Звени, как бубен, сияй, как радуга и т. д.

Ты слышишь ли? Живой и влажный ветер
в садах играет, ветки шевеля!
Ты помнишь ли, что есть еще на свете
земной простор, дороги и поля?
Мне в городе, годами осажденном,
в том городе, откуда нет путей,
всё видится простор освобожденный
в бескрайней, дикой, русской красоте.
Мне в городе, где нет зверей домашних,
ни голубей – хотя б в одном окне, –
мерещатся грачи на рыжих пашнях
и дед Мазай с зайчатами в челне.
Мне в городе, где нет огней вечерних,
где только в мертвой комнате окно
порою вспыхнет, не затемнено,
а окна у живых – чернее черни, –
так нужно знать, что всё, как прежде, живо,
что где-то в глубине родной страны
всё те же зори, журавли, разливы,
и даже города освещены;
так нужно знать, что всё опять вернется
оттуда, из глубин, сюда, где тьма, –
что я, наверно, не смогла б бороться,
когда б не знала этого сама!

Влажен ветер, и небо сине,
древним счастьем душа полна.
Это вновь на равнины России,
торжествуя, приходит весна.
С белой вербой, с грачами, с капелью,
с буйным запахом темной земли,
с деревянной пастушьей свирелью
за березовой рощей вдали.
Петухи кричат торопливо –
солнце красное, глянь в окно,
выйди, пахарь, на милую ниву,
выйди, сеятель, кинь зерно.
Ты приходишь такой же, как прежде,
Ярославна, княгиня, весна.
Только ныне ты в ратной одежде
и названье твое – Война.
На огромные нивы Отчизны,
где смертельные битвы прошли,
выйди, пахарь, во имя жизни,
ради жаждущей жизни земли.
Выйди, пахарь, и встань, как воин,
к плугу верному своему,
ржавый Марс горит над тобою
в боевом весеннем дыму.
Выйди, сеятель, горстью щедрой
животворное брось зерно
в эти борозды, в эти недра,
грозно вспаханные войной.
Чтоб в росе, в золотистом глянце,
не ломаяся под грозой,
каждый колос встал новобранцем,
рыжеусый и молодой.
Плодоносный взыграет ветер,
гордо радуги окружат
нашу силу, наше бессмертье,
наш воинственный урожай.

…Осада длится, тяжкая осада,
невиданная ни в одной войне.
Медаль за оборону Ленинграда
сегодня Родина вручает мне.
Не ради славы, почестей, награды
я здесь жила и всё могла снести:
медаль «За оборону Ленинграда»
со мной как память моего пути.
Ревнивая, безжалостная память!
И если вдруг согнет меня печаль,
я до тебя тогда коснусь руками,
медаль моя, солдатская медаль.
Я вспомню всё и выпрямлюсь, как надо,
чтоб стать еще упрямей и сильней…
Взывай же чаще к памяти моей,
медаль «За оборону Ленинграда».
…Война еще идет, еще – осада.
И, как оружье новое в войне,
сегодня Родина вручила мне
медаль «За оборону Ленинграда».

Мой друг пришел с Синявинских болот
на краткий отдых, сразу после схватки,
еще не смыв с лица горячий пот,
не счистив грязь с пробитой плащ-палатки.
Пока в передней, тихий и усталый,
он плащ снимал и складывал пилотку, –
я, вместо «здравствуй», крикнула:
«Полтава!»
«А мы, – сказал он, – заняли высотку…»
В его глазах такой хороший свет
зажегся вдруг, что стало ясно мне:
нет ни больших, ни маленьких побед,
а есть одна победа на войне.
Одна победа, как одна любовь,
единое народное усилье.
Где б ни лилась родная наша кровь,
она повсюду льется за Россию.
И есть один – один военный труд,
вседневный, тяжкий, страшный,
невоспетый,
но в честь него Москва дает салют
и, затемненная, исходит светом.
И каждый вечер, слушая приказ
иль торжество пророчащую сводку,
я радуюсь, товарищи, за вас,
еще не перечисленных сейчас,
занявших безымянную высотку…

Ты слышишь, товарищ, орудия бьют?
О, это расплаты начало.
Все ближе и ближе наш праведный суд
над немцами-палачами.
Высокую верность России храня –
так знамя гвардейцы хранят, –
давно дожидается этого дня
истерзанный Ленинград.
И в грозный день января –
с утра –
он вымолвил огненное: «Пора!»
Врагам не уйти и следов не укрыть –
мы всюду нагоним их. Мы
на Волковом кладбище будем судить
виновников страшной зимы.
Не будет суда справедливей, страшней
возмездия в мире не будет:
безмолвие гневное братских траншей
преступников к смерти присудит.
В земле и железе, везде их найдем.
Не спрячутся никуда.
На угол Садовой мы их приведем,
на горькую площадь Труда.
Тех самых, что целились по ночам,
как воры, во мраке скрываясь
по детским больницам, по спящим домам,
по всем остановкам трамваев.
Мы помним минута в минуту, когда
обрушились смерть и железо сюда.
Товарищ, ты слышишь, орудья гремят
уверенно и напряженно.
Смелее преследуй фашиста, солдат.
Мужайтесь, невесты и жены.
Высокую верность и гордость храня,
давно дожидались мы этого дня.
Он грянул.
И, гневом священным горя,
орудия говорят:
этот торжественный день января
запомни навек,
Ленинград!

Ты помнишь ли сиянье Петергофа,
дремучие петровские сады
и этот влажный лепет, бред и вздохи
всегда живой, хлопочущей воды?
Так много было здесь тепла и света,
что в городе зимою, в пору вьюг,
всё мнилось мне: а в Петергофе – лето,
алмазный, синий праздничный июль.
Молчи – увы! Волшебный сад изрублен,
мертвы источники с живой водой,
и праздник человечества поруган
свирепой чужеземною ордой.
…Но мы пришли к тебе, земная радость –
тебя не вытоптать, не истребить.
Но мы пришли к тебе, стоящей рядом,
тысячеверстною дорогой битв.
Пришли – и, символом свершенной мести,
в знак человеческого торжества
воздвигнем вновь, на том же самом месте,
Самсона, раздирающего льва.
И вновь из пепла черного, отсюда,
где смерть и прах, восстанет прежний сад.
Да будет так! Я твердо верю в чудо:
ты дал мне эту веру, Ленинград.

…И снова мир с восторгом слышит
салюта русского раскат.
О, это полной грудью дышит
Освобожденный Ленинград!
…Мы помним осень, сорок первый,
прозрачный воздух тех ночей,
когда, как плети, часто, мерно
свистели бомбы палачей.
Но мы, смиряя страх и плач,
твердили, диким взрывам внемля:
«Ты проиграл войну, палач,
едва вступил на нашу землю!»
А та зима… Ту зиму каждый
запечатлел в душе навек –
тот голод, тьму, ту злую жажду
на берегах застывших рек.
Кто жертв не предал дорогих
земле голодной ленинградской –
без бранных почестей, нагих,
в одной большой траншее братской?!
Но, позабыв, что значит плач,
твердили мы сквозь смерть и муку:
«Ты проиграл войну, палач,
едва занес на город руку!»
Какой же правдой ныне стало,
какой грозой свершилось то,
что исступленною мечтой,
что бредом гордости казалось!
Так пусть же мир сегодня слышит
салюта русского раскат.
Да, это мстит, ликует, дышит
победоносный Ленинград!