Евгений Евтушенко - Братская ГЭС

То не клюквой хрустят
                      мишки-лакомки,
не бобры свистят,
                  встав на лапочки,
не сычи кричат, будто при смерти, -
возле Братской ГЭС
                   бродят призраки.
Что угрюм, воевода острожный?
Али мало ты высек людей?
Али мало с твоею-то рожей
перепортил тунгусок,
                     злодей?!
Здесь, на ГЭС, увидав инородца,
ты не можешь все это постичь.
Твое хапало
            к плетке рвется,
да истлела она,
                старый хрыч!
Эй, купцы,
          вы чего разошлись?
Что стучите костями от злости?
Ну зачем вы жирели всю жизнь?
Все равно
          в результате - кости...
Господин жандарм,
                  господин жандарм,
как вам хочется
                кузькину мать
показать вольнодумцам
                      и прочим жидам,
да трудненько теперь показать!
Протопоп Аввакум, ты устал от желез.
Холодна власяница туманов.
Ты о чем размышляешь у Братской ГЭС
среди тихих,
              как дети,
                        шаманов?
Эй, старатель с киркой одержимой,
с деревянным замшелым лотком,
мы нашли самородную жилу
или просто долбим на пустом?

О, петербургские предтечи,
в перстах подъемля те же свечи,
ответьте правнукам своим -
из вашей искры возгорелось
такое пламя, как хотелось
его увидеть вам самим?

«Динь-бом... Динь-бом...» -
                          слышен звон кандальный.
«Динь-бом... Динь-бом...»
                     Путь сибирский дальний.
«Динь-бом... Динь-бом...» -
                            слышно там и тут.
Нашего товарища на каторгу ведут.
Вы ответьте, кандалы,
                       так ли мы живем,
с правдой или же с неправдой
                            черный хлеб жуем?
Вы ответьте из ночи,
партизаны, избачи:
гибли вы за нас,
                  таких,
или -
      за других?!

Слышу,
       в черном кедраче
кто-то рядом дышит.
Слышу руку на плече...
Вздрогнул я:
               Радищев!
«Давным-давно на месте Братской ГЭС
я проплывал на утлой оморочке
с оскоминой от стражи и морошки,
но с верою в светильниках очес.
Когда во мрак все погрузил заход,
я размышлял в преддверии восхода
о скрытой силе нашего народа,
подобной скрытой силе этих вод.
Но, озирая дремлющую ширь,
не мыслил я,
              чтоб вы преобразили
тюрьмой России бывшую Сибирь
в источник света будущей России.
Торжественно свидетельствуют мне
о вашей силе многие деянья,
но пусть лелеет сила в глубине
обязанность святую состраданья.
А состраданье высшее - борьба...
Я мог слагать в изящном штиле песни
про серафимов, про ланиты, перси
и превратиться в сытого раба.
Но чьи-то слезы,
                  чьих-то кляч мослы
мне истерзали душу, словно пытка,
когда моя усталая кибитка
тряслась от Петербурга до Москвы.
Желая видеть родину другой,
без всякой злобы я писал с натуры,
но, корчась,
             тело истины нагой
хрустело в лапах ласковых цензуры.
Понять не позволяла узость лбов,
что брезжила сквозь мглистые страницы,
чиста,
        как отсвет будущей денницы,
измученная к родине любовь.
И запретили...
                 Царственно кратка,
любя свободу, но без постоянства,
на книге августейшая рука
запечатлела твердо: «Пашквилянтство».
Но чувствовал я в этой книге силу
и знал:
         ей суждена себя спасти,
прорваться, продолбиться, прорасти...
Я с чистою душой поехал в ссылку
и написал, как помнится, в пути:
«Я тот же, что и был,
                       и буду весь мой век -
не скот, не дерево, не раб,
                            но человек».
Исчез Радищев...
                 Глядя ему вслед,
у Братской ГЭС
               всепоглощенно,
                               тайно
о многом думал я,
                   и не случайно
припомнил я,
              как написал поэт:
«Авроры» залп.
                 Встают с дрекольем села...
Но это началось
                  в минуту ту,
когда Радищев
               рукавом камзола
отер слезу,
             увидев сироту...»[3]
И думал я, оцепенело тих:
достойны ли мы призраков таких?
Какие мы?
          И каждый ли из нас
сумеет повторить в свой трудный час:
«Я тот же, что и был,
                        и буду весь мой век -
не скот,
          не дерево,
                      не раб,
                                но человек...»?

Ах, уральской марки сталь,
рельсы-серебриночки!
Магистраль ты, магистраль,
транссибирочка!
Ты о чем, скажи, грустишь
в стуках-проблесках?
Не от слез ли ты блестишь,
в щелки пролитых?
Помнишь, как глаза глядели
в окна
        отрешенно,
как по насыпи летели
тени
     от решеток,
и сквозь прутья,
                 будто голуби,
продирались
             и - в полет
чьих-то писем треугольники
(может, кто-то подберет...).
И над соснами, рябинами
кружилось наугад:
«Ты не верь,
              моя любимая...
Мама, я не виноват».
Было много разной лжи,
много страшного,
но не надо, не тужи,
магистральюшка!
Ветер бьет наперерез,
ну, а мелом -
              наискось:
«Едет Братская ГЭС!» -
на вагоне надпись.
Говорят глаза с глазами
и с тайгой невиданною:
«Мы себя «сослали» сами
в ссылку удивительную!
Стань,
        Сибирь,
                 светлым-светла,
радуйся
         и радуй!
Наказаньем ты была,
сделайся
         наградой!»
Сочинили хор-оркестр
москвичи с москвичками.
Едет Братская ГЭС
с рыжими косичками!

«Я на Сретенке жила -
расстаемся с нею.
Газировку я пила -
Ангара вкуснее.
В рюкзаке моем побились
мамины бараночки...
Мама новая, тайга,
принимай в братчаночки!»

(И не знаешь ты, девчонка,
что в жестокий первый год
твоя модная юбчонка
на портянки вся пойдет;
что в палатке-невеличке,
как рванет за сорок пять,
станут рыжие косички
к раскладушке примерзать.
Будут ноженьки в болячках.
Будет в дверь скрестись медведь,
и о маминых баранках
тайно будешь ты реветь.
Маникюр забудут руки.
Но ты выстоишь, как все,
в рукавицах и треухе,
в телогрейке и кирзе.
И в краю глухом, острожном,
как тобою решено,
себе Сретенку построишь,
танцплощадку и кино.
Пусть в Москве себя не тешат:
маникюр ты наведешь,
платье-колокол наденешь,
в туфлях узеньких пройдешь.
И ты будешь в платье этом
так сиять, сводя с ума,
словно лампочка со светом,
тем, что ты зажгла сама!)

Сосны синие окрест
с алыми верхами...
едет Братская ГЭС с шалыми вихрами!
Пой,
      Алешка Марчук,
на глаза татаристый!
В разговоре ты -
                   молчун,
ну, а в песне -
               яростный.
Пусть гитара семиструнная
играет до утра,
словно это
             семиструйная
играет Ангара!

(И разве знаешь ты, Алешка,
с шнурком ковбойским на груди,
что жизнь твоя - еще обложка,
а книга будет впереди;
и что тебе с твоим дипломом
в тайге придется - будь здоров! -
пилою вкалывать и ломом,
зубря английский у костров;
что с видом вовсе не геройским,
чумазый, словно сатана,
прихватишь ты шнурком ковбойским
в грязи подошву сапога...
А после с красною повязкой
кидаться будешь ты в ночи
туда, где с вкрадчивой повадкой
по фене ботают ножи.
И только утром, на рассвете,
с усмешкой вспомнив левый хук,
ты сможешь взяться за рейсфедер,
и будет падать он из рук.

Но встанет ГЭС, и свет ударит,
и песня странствовать пойдет:
«Марчук играет на гитаре,
а море Братское поет...»
И в дальнем городе Нью-Йорке,
где и студенты и печать,
ты будешь кратко и неловко
о Братской ГЭС им отвечать.
Среди вопросов -
                 и окольных
и злых, пронзающих насквозь, -
вдруг спросит кто-то,
                       словно школьник:
«С чего все это началось?»
Но нет, не первые палатки
ты вспомнишь, тайно озарен,
а те побитые баранки,
а тот поющий эшелон.
И, вспомнив это все недаром,
ты улыбнешься - так светло! -
и, взяв у битника гитару,
ответишь весело:
                   «С нее!»)

Эй, медведи,
               прячьтесь в лес
робко,
        как воробышки!
Едет Братская ГЭС
с гитарой на веревочке!
Пой,
      уральской марки сталь,
песню силы,
               храбрости!
Магистраль печали,
                      стань
магистралью радости!
Чтоб на рельсах -
                ни слезинки
от извечной слезности,
наши души,
            как светинки,
в свет великий сложатся!
В неизвестные края
пенно
        и широко
ты летишь,
            страна моя,
первоэшелонно.
Наши жизни -
             на кону.
Наши жизни
            лопаются.
Трудно нам,
             как никому,
первоэшелонцы!
Но и звезды
           и костры,
но и свет,
            и солнце
кто так чувствует,
                    как мы,
первоэшелонцы!
И ты знай,
            страна моя, -
если тяжело мне,
все равно я счастлив:
                         я -
в первом эшелоне!..