Иван Барков - Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова
Наиболее раннее свидетельство бытования непечатных (что, конечно, необязательно означает «похабных») стихотворений Баркова принадлежит Якобу Штелину, так охарактеризовавшему Баркова: «Барков, переводчик с латинского при Академии, который, в следствие своего беспорядочного поведения, был то адъюнктом, то студентом, то писцом, сделался известным своими острыми сатирами на необразованных новых стихотворцев». И тут же: «Около этого времени, именно в 1753 г., являлись в Москве различные остроумные и колкие сатиры, написанные прекрасными стихами, на глупости новейших русских поэтов под вымышленными именами (Autore Barcovio, satyro nato)»[74].
Определения Штелина скорее соотносятся с текстами, включенными в обширный корпус литературно-полемических произведений, во множестве появившихся в 1750-е гг.[75]. Параллельно с ними Барковым создавались и сочинения «приапические», которые тоже несли определенную полемическую нагрузку, т. к. являли собой пародийные перелицовки произведений современных русских авторов, в первую очередь А. П. Сумарокова, что отмечалось практически всеми исследователями барковианы. Как бытовой факт отношения Баркова и Сумарокова отразились в ряде анекдотов, передающих негодование русского Расина на неуважение к нему и шутовские выходки Баркова. Таким же образом моделировались и их литературные отношения: пародия со стороны Баркова и раздраженная брань Сумарокова в ответ.
П. Н. Берковым была обнародована сумароковская эпиграмма на Баркова, хорошо выражающая дух этих перепалок:
НА СОЧИНЕНИЕ ТРАГЕДИИ ДУРАКОВ
Латынская языка источник и знаток,
Российской грамоты исправный молоток,
С изрядным знанием студент наук словесных,
Составщик сатир злых, писец стихов бесчестных,
Неблагодарный дух, язвительный злодей,
Не могши<й> никогда сего порока стерти,
Предатель истинный и пьяница до смерти —
<Вот> кто был сей творец трагедии таков.
Узнал? В ответ скажу: конечно, то Барков[76].
Большинство исследователей сходятся на том, что и в комедии Сумарокова «Ядовитый» (не позднее 1768 г.) задевается Барков, хотя главным объектом сатиры тут является Ф.Эмин. Персонаж «Ядовитого» Герострат заявляет о себе: «Я автор сатир, комедий и пародий. Комедии мои на кабаках читаются; трагические сцены, представляемые при дворе, я во сквернословие и в ругательство автора превращаю, а сатиры мои прибиваются на заборах»[77]. По всей вероятности, на самом деле в словах о «превращении» благородных трагедий в ругательное сквернословие сквозит раздражение по поводу барковских «трагических безделок».
Датировки «приапических» произведений Баркова точно установлены быть не могут. По ряду данных тексты, которые атрибутируются Баркову, писались с середины 1750-х по середину 1760-х гг., возможно, до самой смерти поэта. Получившее некоторое распространение, основанное отчасти на недоразумении, построение хронологии творчества Баркова, предложенное во вступительном очерке к изданию 1872 г., выделяло два этапа: «молодого, академического» Баркова и «позднего», «опустившегося»[78]. На самом деле, «официальные» литературные занятия и творчество в «свободных» формах и выражениях шли у Баркова параллельно, будучи разграничены не хронологически, а функционально: первое было связано со служебной академической деятельностью, второе — с неофициальной культурой кружковых объединений.
Кроме перечислявшихся исторических работ, Барков как переводчик Академии наук, осуществил подготовку трех значительных литературных изданий. Во-первых, это были «Сатиры и другие стихотворческие сочинения князя Антиоха Кантемира»[79], текст которых Барков отредактировал и предпослал им биографию автора (основанную на материалах очерка друга Кантемира О. Гуаско). Кроме того, он перевел два памятника классической античной литературы: сатиры Горация и басни Федра[80]. Оба перевода осуществлены в стихах. Я. Штелин в уже цитировавшейся «записке» указывал на еще одну работу Баркова: «Он почти совсем переделал и издал в 1761 г., в 4-ку, перевод „Телемака“, напечатанный Хрущовым, в 8-ку, еще в царствование императрицы Анны Иоанновны. Кроме того он давно уже начал сам переводить „Телемака“ стихами»[81]. В этом сообщении, вероятно, что-то не совсем точно, т. к. еще задолго до указанного времени Академия наук издала переработку старого хрущовского перевода (в его «подновлении» принимал участие и Ломоносов), а о стихотворном переложении Баркова больше никаких сведений нет, хотя известно, что в 1755 г. за эту работу принялся соученик Баркова по академическому университету Андриан Дубровский (известен фрагмент из его неоконченного перевода).
Переводы классиков демонстрируют хороший уровень владения стихом и языком; бесспорно, достоинства Баркова, названные в первых строках приведенной нами эпиграммы Сумарокова, были ему на самом деле присущи. В научной литературе распространены самые высокие оценки этих трудов Баркова; принято говорить, что лишь беспутная жизнь помешала ему стать одним из первых поэтов «большой» словесности. Действительно, обличая высокий профессионализм Баркова, эти переводы, однако, не являются какой-то вершиной русского стихотворства того времени, и традиционного в них, пожалуй, значительно больше, чем новаторского. Не может быть выделен некий «литературный стиль Баркова», общий для его «официальной» и «приапической» поэзии, эти две стороны в его творчестве так же соотносились друг с другом, как они были вообще противопоставлены в литературной иерархии эпохи.
После Горация и Федра Барков если и предпринимал другие переводы классиков, то изданы они не были, а в середине 1760-х гг. его отношения с академическим начальством вновь резко ухудшились. 4 апреля 1765 г. скончался Ломоносов, а через год, 22 мая 1766 г., Барков был окончательно уволен из Академии. Трудно сказать, насколько справедливо мнение, что это увольнение «явилось отголоском репрессии, обрушившейся после смерти Ломоносова на его учеников и последователей»[82].
Н. И. Новиков в «Опыте… словаря» годом смерти Баркова назвал 1768; существует версия самоубийства Баркова[83], хотя в России того времени этот способ сводить счеты с жизнью не был популярен. Анекдоты, рассказывающие о смерти Баркова, приписывают ему стихотворную автоэпитафию: «В 1768 году в С.-Петербурге умер Барков; незадолго до своей смерти он написал следующее двустишие, чрезвычайно верно изобразившее всю его жизнь и смерть:
Жил Барков — грешно,
А умер — смешно!
И в самом деле смерть Баркова оригинальная и достойная посмеяния: он умер под хмельком и в объятиях женщины…»[84]
Никита Сапов
Девичья игрушка,
или Сочинения господина Баркова
Приношение Белинде*
Цвет в вертограде, всеобщая приятность, несравненная Белинда, тебе, благосклонная красавица, рассудил я принесть книгу сию, называемую «Девичья игрушка», ты рядишься, белишься, румянишься, сидишь перед зеркалом с утра до вечера и чешешь себе волосы, ты охотница ездить на балы, на гулянья, на театральные представленьи затем, что любишь забавы, но естли забавы увеселяют во обществе, то игрушка может утешить наедине, так, прекрасная Белинда! ты любишь сии увеселения, но любишь для того, что в них или представляется или напоминается или случай неприметный подается к ебле. Словом, ты любишь хуй, а в сей книге ни о чем более не написано, как о пиздах, хуях и еблях. Ежели не достанет тебе людности и в оном настоящего увеселения, то можешь ты сей игрушкой забавляться в уединении.
Ты приняла книгу сию, развернула и, читая первый лист, переменяешь свой вид, сердишься ты вспыльчиво, клянешь мою неблагопристойность и называешь юношей дерзновенным, но вместе с сим усматриваю я, ты смеешься внутренне тебе любо слышать вожделения сердца твоего.
Ты тише час от часу, тише, потом прощаешь меня в самом деле, оставь, красавица, глупые предрассуждения сии, чтоб не упоминать о хуе, благоприятная природа, снискивающая нам и пользу и утешение, наградила женщин пиздою, а мущин хуем: так для чего ж, ежели подьячие говорят открыто о взятках, лихоимцы о ростах, пьяницы о попойках, забияки о драках, без чего обойтись можно, не говорить нам о вещах необходимых — «хуе» и «пизде». Лишность целомудрия ввела сию ненужную вежливость, а лицемерие подтвердило оное, что заставляет говорить околично о том, которое все знают и которое у всех есть. Посмотри ты на облеченную в черное вретище весталку, заключившуюся добровольно в темницу, ходящую с каноником и четками, на сего пасмурного пиво-реза с седою бородою, ходящего с жезлом смирения, они имеют вид печальный, оставивши все суеты житейские, они ничего не говорят без четок и ничего невоздержного, но у одной пизда, а у другого хуй, конечно, свербится и беспокоят слишком; не верь ты им, подобное тебе имеют все, следовательно подобные и мысли, камень не положен в них на место сердца, а вода не влиянна на место крови, они готовы искусить твою юность и твое незнание.
