Ольга Берггольц - Ольга. Запретный дневник

О, не оглядывайтесь назад,
на этот лед,
                       на эту тьму;
там жадно ждет вас
                                    чей-то взгляд,
не сможете вы не ответить ему.

Вот я оглянулась сегодня… Вдруг
вижу: глядит на меня изо льда
живыми глазами живой мой друг,
единственный мой — навсегда, навсегда.

А я и не знала, что это так.
Я думала, что дышу иным.
Но, казнь моя, радость моя, мечта,
жива я только под взглядом твоим!

Я только ему еще верна,
я только этим еще права:
для всех живущих — его жена,
для нас с тобою — твоя вдова.

Когда я в мертвом городе искала
ту улицу, где были мы с тобой,
когда нашла — и всё же не узнала
………………………………………
А сизый прах и ржавчина вокзала!

…Но был когда-то синий-синий день,
и душно пахло нефтью, и дрожала
седых акаций вычурная тень…
От шпал струился зной — стеклянный,
                                                                     зримый, —
дышало море близкое, а друг,
уже чужой, но все еще любимый,
не выпускал моих холодных рук.
Я знала: всё. Уже ни слов, ни споров,
ни милых встреч…
                               И все же будет год:
один из нас приедет в этот город
и все, что было, вновь переживет.
Обдаст лицо блаженный воздух юга,
подкатит к горлу незабытый зной,
на берегу проступит облик друга —
неистребимой радости земной.
О, если б кто-то, вставший с нами рядом,
шепнул, какие движутся года!
Ведь лишь теперь, на эти камни глядя,
я поняла, что значит — «никогда»,
что прошлого — и то на свете нет,
что нет твоих свидетелей отныне,
что к самому себе потерян след
для всех, прошедших зоною пустыни…

На собранье целый день сидела —
        то голосовала, то лгала…
Как я от тоски не поседела?
        Как я от стыда не померла?..
Долго с улицы не уходила —
        только там сама собой была.
В подворотне — с дворником курила,
        водку в забегаловке пила…
В той шарашке двое инвалидов
        (в сорок третьем брали Красный Бор)
рассказали о своих обидах, —
        вот — был интересный разговор!
Мы припомнили между собою,
        старый пепел в сердце шевеля:
штрафники идут в разведку боем —
        прямо через минные поля!..
Кто-нибудь вернется награжденный,
        остальные лягут здесь — тихи,
искупая кровью забубённой
        все свои небывшие грехи!
И, соображая еле-еле,
        я сказала в гневе, во хмелю:
«Как мне наши праведники надоели,
        как я наших грешников люблю!»

Сегодня вновь растрачено души
на сотни лет,
                         на тьмы и тьмы ничтожеств.
Хотя бы часть ее в ночной тиши,
как пепел в горсть, собрать в стихи…
                                                            И что же?
Уже не вспомнить и не повторить
высоких дум, стремительных и чистых,
которыми посмела одарить
лжецов неверующих и речистых.
И щедрой доброте не просиять,
не озарить души потайным светом;
я умудрилась всю ее отдать
жестоким, не нуждающимся в этом.

Все роздано: влачащимся — полет,
трусливым и безгласным — дерзновенье,
и тем, кто всех глумливей осмеет, —
глубинный жемчуг сердца — умиленье.
Как нищенка, перед столом стою.
Как мать, дитя родившая до срока.
А завтра вновь иду и отдаю
всё, что осталось, не приняв урока.
А может быть — мечты заветней нет, —
вдруг чье-то сердце просто и открыто
такую искру высечет в ответ,
что будут все утраты позабыты?

Я не люблю за мной идущих следом
                     по площадям
                                            и улицам.

Мой путь —
               мне кажется тогда —
               стремится к бедам:
Скорей дойти до дома
                                           как-нибудь.
Они в затылок дышат горячо…
               Сейчас положат руку
                                                   на плечо!
Я оглянусь: чужими
                                 притворятся,
                                                        прохожими…
Но нас не обмануть: к беде —
                                     к БЕДЕ —
                                                    стремглав
                                                                           идет мой путь.
О, только бы: скорей. Домой.
                                                    Укрыться.
                       Дойти и запереться
                                                          и вернуться.
Во что угодно сразу
                                    погрузиться:
                  в вино!
                                 в заботы!
                 в бесполезный труд…
Но вот уж много дней,
                                       как даже дома
меня не покидает страх
                                           знакомый,
                     что по Следам
                               Идущие —
                                     придут.

Не будет дома
                         или будет дом
и легче будет
                          иль еще печальней —
об этом годе расскажу потом,
о том, как стало
                           ничего не жаль мне.
Не жаль стареть.
Не жаль тебя терять.
Зачем мне красота, любовь
                              и дом уютный, —
затем, чтобы молчать?
Не-ет, не молчать, а лгать.
Лгать и дрожать ежеминутно.
Лгать и дрожать:
                             а вдруг — не так солгу?
И сразу — унизительная кара.
Нет. Больше не хочу и не могу.
Сама погибну.
Подло — ждать удара!
Не женское занятье: пить вино,
                         по кабакам шататься в одиночку…
Но я — пила.
                      Мне стало все равно:
продлится ли позорная отсрочка.
                                     Мне только слез твоих
                                           последних жаль,
в то воскресенье,
                               в темный день погони,
когда разлуки каторжная даль
                                 открылась мне
ясней, чем на ладони…
Как плакал ты!
                               Последний в мире свет
                                                мне хлынул в душу —
                               слез твоих сиянье!
Молитвы нет такой
                              и песни нет,
чтобы воспеть во мне
                            твое рыданье.
Но… Даже их мне не дают воспеть…
В проклятой немоте изнемогаю…
И странно знать,
                             что вот придет другая,
чтобы тебе с лица их утереть…
Живу — тишком.
Живу — едва дыша.
Припоминая, вижу — повсеместно
                                     следы свои оставила душа:
то болью, то доверием, то песней…
Их время и сомненье не сотрет,
не облегчить их никаким побегом,
                   их тут же обнаружит
                         и придет
                                 и уведет меня —
                                            Идущий Следом…

Я не люблю звонков по телефону,
когда за ними разговора нет.
«Кто говорит? Я слушаю!»
                                                  В ответ
молчание и гул, подобный стону.
Кто позвонил и испугался вдруг,
кто замолчал за комнатной стеною?
«Далекий мой,
                        желанный,
                                                верный друг,
не ты ли смолк? Нет, говори со мною!
Одною скорбью мы разлучены,
одной безмолвной скованы печалью,
и все-таки средь этой тишины
поговорим… Нельзя, чтоб мы молчали!»

А может быть, звонил мой давний враг?
Хотел узнать, я дома иль не дома?
И вот, услышав голос мой знакомый,
спокоен стал и отошел на шаг.
Нет, я скрываться не хочу, не тщусь.
Я всем открыта, точно домочадцам…
Но так привыкла с домом я прощаться,
что, уходя, забуду — не прощусь.
Разлука никакая не страшна:
я знаю — я со всеми, не одна…
Но, господи, как одиноко вдруг,
когда такой настигнут тишиною…
Кто б ни был ты,
                       мой враг или мой друг, —
я слушаю! Заговори со мною!