Джордж Гордон Байрон - Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан

Когда-нибудь отыщется и он
Среди обломков рухнувшего зданья,
Когда, затоплен, взорван, опален,
Закончит старый мир существованье,
Вернувшись, после шумных похорон,
К первичному хаосу мирозданья,
К великому началу всех начал,
Как нам Кювье однажды обещал.

И новый мир появится на свет,
Рожденный на развалинах унылых,
А старого изломанный скелет,
Случайно сохранившийся в могилах,
Потомкам померещится, как бред
О мамонтах, крылатых крокодилах,
Титанах и гигантах всех пород,
Размером этак футов до двухсот.

Когда б Георг был выкопан Четвертый{716}
Геологами будущей земли,
Дивились бы они — какого черта
И где такие чудища росли?
Ведь это будет мир второго сорта,
Мельчающий, затерянный в пыли.
Мы с вами все — ни более, ни менее
Как черви мирового разложения!

Каким же — я невольно повторяю —
Покажется большой скелет такой,
Когда, вторично изгнанный из рая,
Пахать и прясть возьмется род людской?
О войнах и царях еще не зная,
Сочтет Георга разум их простой,
В явленьях разбираться не умея,
Чудовищем для нового музея.

Но я впадаю в тон метафизический:
Мир вывихнут{717}, но вывихнут и я.
От темы безобидно-иронической
Уводит рассудительность моя.
Бегите от стихии поэтической!
Всегда стремитесь, милые друзья,
Чтоб замысел был ясен, прост и верен, —
А я менять привычки не намерен.

Я буду отвлекаться, так и быть…
Но в данный миг я возвращусь к роману.
Как сказано — во всю ямскую прыть
Неслась кибитка моего Жуана.
Но долгий путь вас может утомить,
И я его описывать не стану;
Я в Петербурге ждать его готов,
В столице ярко блещущих снегов.

Смотрите — в форме лучшего полка
Мой Дон-Жуан. Мундир суконный красный,
Сверкающий узор воротника,
Плюмаж — как парус, гордый и прекрасный,
Густые сливки тонкого чулка
И желтых панталон отлив атласный
Обтягивали пару стройных ног,
Какими Феб — и тот гордиться б мог!

Под мышкой — треуголка, сбоку — шпага.
Все, чем искусство, слава и портной
Украсить могут юную отвагу,
Цветущую здоровьем и весной, —
Все было в нем. Не делая ни шагу,
Стоял он статуэткой расписной,
Как бог любви — ей-ей, не лицемерю я! —
В мундире лейтенанта артиллерии.

Повязка спала с глаз его, колчан
И стрелы легкой шпагою сменились,
А крылышки — и это не изъян! —
В густые эполеты превратились.
Он был, как ангел, нежен и румян,
Но по-мужски глаза его светились.
Сама Психея, я уверен в том,
Признала б Купидона только в нем.

Застыли дамы, замерли вельможи — и
Царица улыбнулась. Фаворит
Нахмурился: мол, новый-то моложе и
Меня без церемоний оттеснит!
Все эти парни рослые, пригожие.
Как патагонцы бравые на вид,
Имели много прибыли и… дела,
С тех пор как их царица овдовела.

Жуан не мог поспорить с ними в статности,
Но грация была ему дана,
Изящество лукавой деликатности;
Притом — была и к юношам нежна
Царица, не лишенная приятности:
Похоронила только что она
Любимца своего очередного,
Хорошенького мальчика Ланского.[95]

Вполне понятно, что могли дрожать
Мамонов, Строганов и всякий «ов»,
Что в сердце, столь вместительном, опять
Найдет приют внезапная любовь,
А это не могло не повлиять
На выдачу чинов и орденов
Тому счастливцу, чье благополучие,
Как выражались, «находилось в случае».

Сударыни! Не пробуйте открыть
Значенье этой формулы туманной.
Вам Каслрей известен, может быть, —
Он говорит косноязычно-странно
И может очень много говорить,
Все затемняя болтовней пространной.
Его-то метод подойдет как раз.
Чтоб этот термин ясен стал для вас!
[96]

О, это хитрый, страшный, хищный зверь,
Который любит сфинксом притворяться;
Его слова, невнятные теперь,
Его делами позже разъяснятся.
Свинцовый идол Каслрей! Поверь,
Тебя и ненавидят и боятся.
Но я для дам припомнил анекдот,
Его любая, думаю, поймет.

Однажды дочь Британии туманной
Просила итальянку рассказать
Обязанности касты очень странной —
«Cavalier servente»? Как понять,
Что многим дамам кажется желанной
Судьба таким «слугою» обладать?
«Ищите, — та ответила в смущенье, —
Ответ у своего воображенья! »

Вообразить сумеете и вы,
Что, будучи любимцами царицы,
Любимцами фортуны и молвы
Становятся означенные лица.
Но очень шаток этот пост, увы!
И стоит только снова появиться
Отменной паре крепких, сильных плеч, —
Как этот пост уже не уберечь.

Мой Дон-Жуан был мальчик интересный
И сохранивший юношеский вид
В том возрасте, в котором, как известно,
Обильная растительность вредит
Красивости. Не зря Парис прелестный
Позором Менелая{718} знаменит:
Не зря бракоразводные законы
Начало повели из Илиона!

Екатерина жаловала всех,
За исключеньем собственного мужа.
Она предпочитала для утех
Народ плечистый и довольно дюжий;
Но и Ланской имел у ней успех,
И милостями взыскан был не хуже,
И был оплакан — прочим не в пример, —
Хотя сложеньем был не гренадер!

О ты, «teterrima causa» [97] всяких «belli»[98][99]{719},
Судеб неизъяснимые врата!
Тобою открывается доселе
Небытия заветная черта!
О сущности «паденья» в самом деле
Мы до сих пор не знаем ни черта;
Но все паденья наши и паренья
Подчинены тебе со дня творенья.

Тебя считали худшей из причин
Раздоров и войны, но я упорно
Считаю лучшей, — путь у нас один
К тебе, стихия силы животворной;
Пускай тебе в угоду паладин
Опустошает землю — ты проворно
Ее целишь и населяешь вновь,
Богиня плоти, вечная Любовь!

Царица этой силой обладала
В избытке; и с умом и с мастерством
Она ее отлично применяла
В прославленном правлении своем.
Когда она Жуана увидала
Коленопреклоненного с письмом,
Она забыла даже на мгновенье,
Что это не письмо, а донесенье.

Но царственность ее превозмогла
Четыре пятых женского начала:
Она депешу все-таки взяла
И с милостивым видом прочитала.
Толста на первый взгляд она была,
Но благородной грацией сияла.
Вся свита настороженно ждала,
Пока ее улыбка расцвела.

Во-первых, ей весьма приятно было
Узнать, что враг разбит и город взят.
Хотя она на это уложила
Не тысячу, а тысячи солдат,
Но те, кому даются власть и сила,
О жертвах сокрушаться не хотят,
И кровь не насыщает их гордыню,
Как влага — Аравийскую пустыню.

Затем ее немного рассмешил
Чудак Суворов выходкой своею:
Развязно он в куплетец уложил
И славу, и убитых, и трофеи:
Но женским счастьем сердце озарил
Ей лейтенант, склоненный перед нею.
Ах! Для него забыть она б могла
Кровавой славы грозные дела!

Когда улыбкой первой озарились
Царицы благосклонные черты,
Придворные мгновенно оживились,
Как вспрыснутые дождиком цветы,
Когда же на Жуана обратились
Ее глаза с небесной высоты,
То все застыли в сладком ожидании,
Стараясь упредить ее желания.

Конечно, ожирения следы
Лицо ее приятное носило;
На зрелые и сочные плоды
Она в своем расцвете{720} походила.
Любовникам за нежные труды
Она не только золотом платила;
Амура векселя могла она
По всем статьям оплачивать сполна.

Награда за услугу и геройство
Приятна, но царица, говорят,
Имела столь пленительные свойства,
Что привлекать могла б и без наград!
Но царских спален таково устройство,
Что завсегдатай их всегда богат, —
Она мужчин любила и ценила,
Хоть тысячи их в битвах уложила.

Вы говорите, что мужчина странен?
А женщина еще того странней:
Как легкий ум ее непостоянен!
Как много разных прихотей у ней!
Сегодня — взор слезою затуманен,
А завтра — зимней вьюги холодней.
Чему тут верить? Чем вооружиться?
А главное — на что тут положиться?

Екатерина — ох! Царица — ах!
Великим междометья подобают:
В любви и в государственных делах
Они смятенье духа выражают.
Хоть было лестно ей узнать, что в прах
Повержен враг, что Измаил пылает,
Всему могла царица предпочесть
Того, кто ей доставил эту весть.

Шекспировский Меркурий опустился
«На грудь горы, лобзавшей облака{721}», —
И мой герой Меркурием{722} явился.
«Гора» была, конечно, высока,
Но лейтенант отважный не смутился;
Любая круча в юности легка,
Не разберешься в вихре нежной бури,
Где небо, где гора, а где Меркурий.

Вверх глянул он, вниз глянула она.
В нем каждое ей нравилось движенье.
Ведь сила Купидонова вина
Великое рождает опьяненье.
Глотками пей иль сразу все до дна —
От этакого зелья нет спасенья:
Магическая сила милых глаз
Все, кроме слез, испепеляет в нас.

А он? Не знаю, полюбил ли он,
Но ощутил тревожную истому
И был, что называется, польщен.
Ведь многим страсть подобная знакома,
Когда талант бывает поощрен
Восторгами влиятельного дома
В лице красивой дамы средних лет,
Чье мненье уважает высший свет.

Притом и возраст был его такой,
В котором возраст женщин безразличен.
Как Даниил во львином рву, герой
В страстях и силе был неограничен
И утолять природный пламень свой
При всяких обстоятельствах привычен.
Так утоляет солнце страстный зной
В больших морях и в лужице любой.

Екатерина, следует сказать,
Хоть нравом и была непостоянна,
Любовников умела поднимать
Почти до императорского сана.
Избранник августейший, так сказать,
Был только по обряду невенчанный
И, наслаждаясь жизнью без забот,
О жале забывал, вкушая мед.

Сюда прибавь изящные манеры,
Глаза, в которых разум отражен, —
Они, прошу прощенья, были серы,
Но этот цвет хорош, коль взор умен.
Тому великолепные примеры —
Мария Стюарт и Наполеон,
Да и глаза Паллады непокорные —
Никак не голубые и не черные.

Ее улыбка, плавность полноты
И царственная прихоть предпочтенья
Столь мужественным формам красоты,
Каким не отказала б в иждивенье
И Мессалина{723}, все ее черты,
Ее живое, сочное цветенье —
Все это вместе, что и говорить,
Могло мальчишке голову вскружить.

А всякая любовь, как состоянье,
Тщеславна от начала до конца
(Я исключаю случаи страданья,
Когда неукротимые сердца
Вдруг загорятся жаждой обладанья
От преходящей прелести лица,
За что философ — прочим в назиданье —
Назвал любовь «пружиной мирозданья».)

Мы любим от мечтательной тоски
И платонически и как супруги
(Для рифмы говоря — «как голубки»:
Я знаю, смысл и рифма — не подруги
И слишком часто смыслу вопреки
Рифмачества убогие потуги
В стихи вставляют слово… Как тут быть?),
Но я хочу о чувствах говорить!

Стремленье к совершенству познаем
Мы все в томленье плоти ежечасном,
В стремленье тела слиться с божеством,
Являющимся в облике прекрасном.
Блаженный миг! О, как его мы ждем
С волненьем лихорадочным и страстным,
А суть ведь в том, что это — путь прямой,
Чтоб бренной плотью дух облечь живой.

Я дорожу любовью платонической,
Ей первенство по праву надлежит;
Вторую я назвал бы «канонической»,
Поскольку церковь к ней благоволит;
Но третий вид — поистине классический —
Во всем крещеном мире знаменит;
Сей вид союза можно без опаски
Назвать лукаво браком в полумаске.

Но полно, полно, ждет меня рассказ.
Царицыны любовь иль вожделенье
Жуану льстили. Странно — всякий раз,
Когда про эти думаю явленья,
Не замечает мой привычный глаз
Различья между ними; без сомненья,
Царица страстной женщиной была
И не скромней швеи себя вела…

Придворные шептались, — правда, чинно, —
К ушам соседа приложив уста,
У фрейлин старых морщились морщины,
А юные, которых красота
Еще цвела, сочувственно-невинно
Смеялись меж собой. Но неспроста
Все гренадеры, первенцы удачи,
Молчали, от досады чуть не плача.

Лукавые заморские послы
Осведомлялись — кто сей отрок новый,
Который пробирается в орлы,
Которому уже почти готовы
И должности, и пышные хвалы,
И награждений дождь многорублевый,
И ордена, и ленты, и к тому ж
Дарения десятков тысяч душ![100]

Она была щедра; любовь такая
Всегда щедра! И, к сердцу путь открыв,
Она во всем счастливцу потакает,
Все прихоти его предупредив.
Хотя жена была она плохая,
Но, строго Клитемнестру{724} осудив,
Скажу: не лучше ль одному скончаться,
Чем вечно двум в оковах оставаться?

Екатерина всем давала жить,
С ней нашу не сравнить Елизавету{725}
Полуневинную: скупясь платить,
Всю жизнь скучала королева эта.
Избранника могла она казнить
И горевать о нем вдали от света…
Подобный метод флирта глуп и зол;
Он унижает сан ее и пол.

Закончился прием. Пришли в движенье
Придворные, пристойно расходясь.
Шуршали платья в шелковом волненье.
Вокруг Жуана ласково теснясь,
Послы передавали поздравленья
Своих монархов. Сразу поднялась
Сумятица восторгов; даже дамы
Ему любовь высказывали прямо.

Вокруг себя увидел мой герой
Все формы лести самой непритворной —
И что же? Этой праздною игрой
Уже он забавлялся, как придворный:
Особ высоких созерцая строй,
Он кланялся, любезный и покорный,
Как знамя красоту свою неся,
Манерами чаруя всех и вся.

Екатерина всем понять дала,
Что в центре августейшего вниманья
Стал лейтенант прекрасный. Без числа
Он принимал придворных излиянья,
Потом его с собою увела
Протасова, носившая названье
Секретной éprouveuse[101]{726} — признаюсь,
Перевести при музе не решусь.

Обязанности скромно подчинясь,
Он удалился с ней — и я, признаться,
Хотел бы удалиться: мой Пегас
Еще не утомился, может статься,
Но, право, искры сыплются из глаз,
И мысли как на мельнице кружатся.
Давно пора и мозг и нервы мне
Подправить в деревенской тишине.