Евгений Абросимов - Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Ничто… Пусть пролегло оно
Для любопытства грозной гранью…
Пусть бытие его темно
И заповедано сознанью.
Истлел герой – возрос лопух.
Смерть каждой плоти плодотворна.
И ливни, оживляя зерна,
Проходят по следам засух.

Мой товарищ, в предсмертной агонии
Не зови ты на помощь людей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.

И не плачь ты от страха, как маленький,
Ты не ранен — ты только убит.
Я на память сниму с тебя валенки.
Мне еще воевать предстоит.

Я вернусь еще к тебе, Россия,
Чтоб услышать шум твоих лесов,
Чтоб увидеть реки голубые,
Чтоб идти тропой моих отцов.

Не был я давно в густых дубравах
И не плыл по глади русских рек,
Не сидел под дубом величавым
С синеокой — другом юных лет.

Но я каждый день и миг с тобою,
И лишь дрема веки мне смежит,
Я иду с подругой дорогою
Тропкой, что у озера лежит…

Я как сын люблю тебя, Россия,
Я люблю тебя еще сильней, —
Милые просторы голубые
И безбрежность всех твоих морей!

Я вернусь еще к тебе, Россия,
Чтоб услышать шум твоих лесов,
Чтоб увидеть реки голубые,
Чтоб идти тропой моих отцов.

Пройдут года. Мы станем стариками,
Падет на лоб волос седая прядь,
Но будем мы дрожащими руками
Страницы жизни прожитой листать.
Не раз огнем жестоким загорятся
Глаза бойца, и судорога сведет
Ладонь в кулак, ему уж не разжаться,
Когда вдруг злая ненависть придет.
Открой страницу в сердце изболевшем
И сразу вспомнишь горькую аппель [66].
Стоишь в строю, дрожащий, посиневший,
Одетый в полосатую шинель.
Кто позабудет жуткую картину
Повешенья у лагерных ворот,
Когда палач веревкою змеиной
Несчастной жертве шею обовьет?
А крематорий… Говорить нет силы.
Кто только сможет, право, подсчитать
Всех тех, кому здесь выдернули жилы
И скольким здесь пришлося жизнь кончать!
Хлысты, резина, палки — что хотите,
Везде побои, слезы, смерть и кровь.
Вы в памяти всё это сохраните,
Как сохранили первую любовь.

Мне снилось детство — мой печальный дом,
Колючий куст, заглохший водоем.
Мне снилась родина. И тиф сыпной
Шел по Волохинской и Насыпной.

Мне долго снилась горькая вода.
Солдаты пели: «Горе — не беда».
И шли по улице. И версты шли.
Тяжелые. Покорные. В пыли…

Я помню эту улицу. По ней
Вели усталых, выцветших коней.
Мне снились заморозки на заре
И полночь, душная, как лазарет.
Еще я видел желтые листы.
И ты мне снилась. Ты мне снилась. Ты.
Всю ночь чадили свечи, и всю ночь
Тебе хотел я чем-нибудь помочь.
Но ты спала, подушку обхватив,
И жег тебя горячкой черный тиф.
Как я забуду этот бред и зной,
Немецких офицеров за стеной.
Был вечер. Ночь. И умирала мать.
Зачем я должен детство вспоминать?

Почему такое, я не знаю,
Только ночь медлительней у нас.
Падает звезда, почти сквозная,
Возле глаз твоих, смущенных глаз.

Звезды залетают за ресницы
И не возвращаются назад…
Ты уснула, что тебе приснится:
Теплый вечер, ранний листопад?

Что приснится? Утра воркованье
В поволоке сада голубой?
Сердце в легком плавает тумане,
Словно льдинка вешнею водой!

Первым инеем покрыты зданья.
Даль седая заворожена.
Яблони пустеют. Мирозданье
Всё поет у твоего окна.

Осень вновь приходит знаться с нами
Дождиком неверным и плащом,
Листопадом, звездопадом, снами
О весне недавней. Чем еще?

Деревья к самой речке забрели.
Одно из них, согнув больное тело,
В воде плескалось, словно захотело
Увериться, что льдины все прошли.

Уже трава в степи зазеленела,
Подснежники в ложбинах отцвели,
Прислушиваясь к шорохам земли,
Садовник вышел в сад, от яблонь белый.

В цветении предчувствуя плоды,
Дыша ночной прохладою воды,
Шли рыбаки на речку с неводами.

Веселая весенняя пора,
Безлистый сад на берегу Днепра,
Я всей душою породнился с вами.

На прекрасных картинах Сарыша
Я нагорные вижу сады,
И армянского солнца сиянье,
И дрожанье искристой воды.

Всё в картине подчеркнуто чисто:
Ясность красок, прозрачность чудес,
Как живые — зеленые листья,
Бирюзовая чаша небес.

В этих красках, горячих и нежных,
Там, где зелень как моря прибой,
Я живу средь нагорий безбрежных, —
Будто я нарисован тобой.

Будто ветра я слушаю песню,
Воды льются горячим ключом,
И орел, покружив в поднебесье,
Прилетает ко мне на плечо.

Будто я заблудился в том крае
И за солнцам иду по лучу.
Я блуждаю, блуждаю, блуждаю,
И дороги найти — не хочу.

Я привыкал к звучанью слов, каких
Ни в русской нет, ни в украинской речи.
Я шел на рынок, в гущу толп людских,
Где жар в крови, где говор так сердечен
Грузинского не зная, в этот миг
Я слушал всех, я так тянулся к встречам!
Зной полыхал. Мальчишки, торжествуя
Здесь продавали воду ледяную.

Но одиночество владело мной,
Была причина личного порядка:
Одно письмо. Оно — всему виной,
О нем и нынче вспоминать не сладко.
Везли крестьяне, несмотря на зной,
Всё, что дала им небольшая грядка.
Я пробирался сквозь толкучку — пусть
Язык друзей развеет эту грусть.

Любой из нас к сравнениям привык.
Мы ищем сходства и примет особых
В предметах, поначалу неживых,
Как некий горец в праздник Шаироба,
Что ищет рифму для стихов своих.
Волнуясь, бормоча и глядя в оба,
Он простирает кисти смуглых рук,
Всё ожиданьем полнится вокруг.

Но затрепещет рифма. И тоска
Отхлынет. Напряжение исчезнет.
Из жарких уст былого бедняка
Польется удивительная песня.
Трава растет — сладка или горька —
На склонах горных между скал отвесных.
Долиною ночною, голубою
По Грузии пройдем вдвоем с тобою.

Я видел тысячи прекрасных снов.
Ни об одном поведать не смогу я.
Я знаю двадцать пять грузинских слов
И каждое произношу волнуясь.
Я в Гурии из чистых родников
Пил, зачерпнув рукой, струю тугую.
Лишь эти мне запомнились края,
Тут сердце навсегда оставил я.

Любой из нас к сравнениям привык,
Но здесь нужны сравнения едва ли.
Мы вспоминаем красный броневик —
Его тбилисцы с нетерпеньем ждали.
Со скоростью ракет пороховых
Бежали банды меньшевистской швали.
Проходит год как день, как быстрый час.
Теперь миры равняются на нас.

Я в полдень шел, я странствовал в ночи.
Звезда в грузинском небе полыхала.
Листву ласкали ранние лучи,
И я на свете жил. Но мало, мало!
Живи хоть сотни лет, а всё ищи,
Всё сделай, что бы жизнь ни приказала!
Проходит год как день, как краткий час.
Теперь миры равняются на нас!