Максим Рыльский - Стихотворения и поэмы

Дрозды в лесах еще не поклевали
Всю ягоду с густых рябин; пылали
Осинники, не обронив листву,—
А ранний снег уж засыпал траву,
Детьми потоптанную по левадам.
Повеял ветер, и свирепым взглядом
Мороз оледенил пруды в садах.

«Пороша, братцы! Зайцев на полях —
Что блох в корчме! Вставайте же, лентяи!
Хлебнем-ка на дорогу (да не чаю,—
Его оставить можно москалям!)
И тронемся!» —
                     Так говорил Адам,
Марьяна дядя, лысый, как колено.
Немало лет весь округ неизменно
Плешивости причину обсуждал,
Но всем одно бедняга отвечал:
Что, мол, остаться без волос не диво
Тому, кто, как и он, женат счастливо!
Читатели! По силе прав своих
Я вставлю, примечаний враг любых
(Помимо дельных), слово про Адама:
Жена его, достойнейшая дама…
Но, рифмы плоские прогнав за дверь,
Попробуем вообразить теперь
Ксантиппу как Фальстафову подругу.
Про их любовь и жизнь (не жизнь, а муку)
Короткой фразой ограничусь я:
Цветет и благоденствует семья!
И спор и драка иногда бывают,
Но трех детей Ксантиппа забавляет.
Пусть моралист толкует вновь и вновь, —
Возможна ли подобная любовь?
Но вот однажды поутру Адама
Цецилия терзала так упрямо,
Как купоросный, въедливый раствор,
Что отдышаться вышел он во двор,
Едва живой… Покинутая пани
Одна обедала, за ужин ранний
Одна уселась. А в конце села
В тот вечер странная произошла
История: Адам сам-друг с Марьяном —
Племянником, с Каролем полупьяным
И с Нысем-почтарем (Нысь был еврей,
Но понимал отлично лошадей
И потому нередко пил с панами)
Прошли украдкой, прячась за тынами
От взоров любопытного села,
В корчму с названьем гордым «Три орла».

Как водится, был тот утес орлиный
Лишь мазанкой с облупленною глиной
(Романтик, видя чудеса во всем,
Лягушку называет соловьем).
Сюда не раз ходил Адам с Марьяном,
Но — шумно, с буйной песней, с криком пьяным,
Гудевшими до дальнего села.
А нынче — даже оторопь взяла
Седого корчмаря — дверь отворили
Друзья без шуму, молча поманили
Его к себе и говорят: «Поди
Медов стоялых в жбаны нацеди,
Влей водки, отвари в шафране щуку!
Да ни гу-гу! Чтоб никому ни звука,
Где мы, куда пошли, и что, и как!
Да всё снеси в конюшню на чердак!
Да лестницу туда поставь скорее, —
Да шевелись, собачий сын, живее!
На чердаке решили мы гулять,
Чтоб ничего никто не мог узнать,
Не то, смотри! Переломаем кости,
Пройдоха старый!..»
                              И со смехом гости
По шаткой лестнице полезли ввысь,
Под крышу… А когда стемнело, Нысь
Послал с каким-то мальчиком толковым
Письмо; стояло в нем всего «два слова»:
«Цецилия любезная моя!
Сегодня в Вышгород поехал я
По делу. Там с неделю буду, может.
Пускай тебе во всем господь поможет.
Целую крепко. Верный твой Адам».
Теперь троим проказникам панам
Никто б не помешал начать попойку.
Под крышей покосившейся постройки,
Где редко нынче конный ночевал,
Они с неделю жили. Доставлял
Хозяин им припасы в изобильи.
Кобыла Галка с жеребенком были
Соседями внизу. А с высоты,
Лишь свечереет, крупных три звезды
С иронией смотрели сквозь солому
На беглецов… Проказнику седому
Порой сквозь сон казалось, что жена
По лестнице взбирается, страшна,
И, обругав его «свиньей вонючей»,
Пинками гонит с лестницы скрипучей…
И верно! Хоть своих героев нам
Не надо бы приравнивать к свиньям,
Но доля правды в этом есть сравненье.
Вот так пируя всем на удивленье,
«Казацкий» свой разгуливая пыл,
Марьян не только парней с ног валил,
Но и сестер их, родичам на горе,
И оставлял обычно, опозоря,
Как подобало рыцарям всегда.
«Ну и лихой у нас паныч! Беда!» —
Порой отцы с мужьями сокрушались,
Хотя у многих кулаки чесались
Весельчаку все ребра поломать.
«Казак Кирило» — этот, так сказать,
Гуляка был немудрого покроя.
Любил он нищих дегтем иль смолою,
Поймавши, вымазать — друзьям на смех
(Добряк потеху не считал за грех;
Скучать — вот грех! Он умер бы скорее);
Любил запретным накормить еврея:
«Ешь, сукин сын! Свиная колбаса!
Не хочешь? А спусти-ка, хлопче, пса!»
Любил между детьми затеять драку,
Зато в вопросах чести съел собаку
И свято верил в титул «казака»…
И вот теперь четыре чудака
В Чернявскую отправилися рощу,
Чтоб хорошо отпраздновать порошу,—
И голубая снеговая муть
За четырьмя запорошила путь.

Медынская — трудненько угодить ей!
Что ж? Человек чем старше, тем сердитей.
Под старость вспоминается сильней,
Как сам NN говаривал о ней:
«Вы — королева в золотой короне!»
Как на балах ей хлопали в ладони,
Когда она легко в мазурке шла…
Откуда тех воспоминаний мгла?
Причудница такая ж, перед нами
Вновь оживая, мертвыми глазами
Из пушкинского томика глядит,
И облик старческий ее облит
Чайковского туманом музыкальным!..
Хотя порой чуть-чуть бывает жаль нам
«Московскую Венеру», ну так что ж!
Счастлив тот дом и край, где не найдешь
Таких Венер, где молодость и силу
Столетнее старье не задушило,
Где ширина просторов голубых
Цветет для поколений молодых!

«Подай воды! — Постой! — Ну, что ты стала? —
Куда бежишь? — Ведь я тебе сказала:
Подай мне чаю! — Фи! холодный чай! —
Какой горячий! — Мне платок подай,
Да живо! — Что вы, к полу все пристыли?..»
И так вот час за часом проходили
И день за днем. Но светлый луч один
Есть у старухи. То — Марьянек, сын
Возлюбленный, как бог красивый, стройный,
Быть королеве женихом достойный.
Нет! Королевны годной не найти!
Хотя порой Медынская грустит
О том, что дитятку пора б жениться…
Хоть можно от людей пока таиться,
Но ведь в душе тревога не молчит,
Что над убогим хуторком висит
И нищета, быть может, — час не ровен! —
Что род Медынских, хоть и чистой крови,
Почти угас, что в кошельке легко,
Что грозный день уже недалеко,
Когда… и думать страшно! А Марьянек
Охотится на зайцев да крестьянок,
Да ловок лишь на острые слова.
Что ж делать! Молодая голова!
А сердце благородное упрямо,
И, как Везувия иль Этны пламя,
Страсть молодецкая кипит ключом.
Какая мощь и мужественность в нем!
Где есть еще сокровище такое?
Так забавлялись древние герои,
Когда стихала бранная игра…
А все-таки… Пора бы уж, пора
(У старой шепотом прорвется слово)
Всё в жизни взвесить, и решить толково,
И из веселого повесы вдруг
Мужчиной стать серьезным. Ведь вокруг
По нем вздыхают лучшие девицы!
Но кто из них со Стасею сравнится?
К чему слова!.. Понятно, что пока
(Скончался сам пан Людвиг, а рука
Предательская Генриха убила)
О свадьбе я бы и не говорила,—
Еще к тому же траура вуаль
От Стаси ясную скрывает даль…
И эта девка! Лишняя забота —
Маринка эта! А ведь правда, что-то
Дал Кутерноге за нее он сам…
А тот свободу льстивым дал словам
И Стасю смог уговорить вначале,
Когда на ту упали все печали,
Чтобы Медынским девушку продать:
«Ведь всё равно — добра уже не ждать!
Такое зелье и в земле не спрячешь!..»
А Стася — что ж? Безумье, не иначе,
В то время помутило ум у ней,
И золотистую головку ей
В покорном безразличии склонило,
И ревность в темном горе потопило!
А горя не измерить, не обнять…
Опять-таки: к кому же ревновать?
К служанке, хамке? Всем на удивленье?

С Медынскими однажды, на моленье
В костеле, Стася встретилась — бледна,
Печальна… Знать, конечно, я должна
Всю правду. Что в глазах ее сверкнуло?
Кого-нибудь она бы обманула,
Да не Медынскую. Ведь то была
Причудливая смесь любви, тепла,
Укоров, скорби, жалоб, гнева, боли…
Развеет время всё, как ветер в поле.
Во имя цели золотой, сынок,
Пора, пора переступить порог!
Адама бросить и гульбу тем боле,
Откинуть прочь прилипшего Кароля,—
Они, как демоны, черны… как ночь.
Порвать все связи! Всех их выгнать прочь!
Сжечь корабли! Вот это будет мудро!

Так думала от утра и до утра
Медынская. Те мысли всё сильней
Вливали в сердце да и в руку ей
(В морщинистую руку с желтизною)
Злость, про которую могли покои
Домишки старого порассказать…
Хоть правда: нынче горничных не пять,
Как прошлый год, а только три осталось,
На них все дни старуха изливалась
Безудержным потоком брани злой.

Ужасно видеть, как паныч порой
Или паненка, тоже расцветая,
Проходят, по живым телам ступая,
И жизнь чужую душат, и гнетут,
И душу топчут, и отраву льют…
Но если полутруп, гнилой, вонючий,
Чужую жизнь, чужую юность мучит —
Тогда не страшно?! Сло́ва не найти,
Чтобы проклясть, и сжечь, и растрясти
По ветру пепел…
                          Всех как бурей сдуло, —
Пора идиллий крепостных минула,
Исчез мираж проклятый навсегда!
Не закричит старуха никогда
И не толкнет, но пилит. Муку эту
И день и ночь, с рассвета до рассвета
(Не спит старуха — молодым не спать!),
На гром угроз хотели б променять
Запуганные девушки. За словом
Невинным, в каждом жесте пустяковом
Старуха видит тысячи грехов.
А смех! Как только молодых зубов
Блеснут снежинки, заискрятся очи,—
Она: «Вот! вот! Смеяться вы охочи!
Над чем смеетесь?» И пошла, пошла…

Марину лишь не трогала пила.
Со дня того, как ввел ее Марьянек,
Взволнованный, счастливый, полупьяный,
Усталую, с заплаканным лицом,
В почтенный свой, гостеприимный дом,
Ей, матери, на стыд и на обиду, —
Медынская не подала и виду,
Что материнский жребий ей тяжел.
Пускай живет! Пусть даже и за стол
Господский эту девку сын сажает!
Мать, бедная, и глаз не поднимает,
Сидит, молчит…

                     Но лучше б — гнев слепых
Проклятий черных и укоров злых,
Чем яд глухого, страшного молчанья,
На смерть похожий разговор без слов!
Марины милой первая любовь,
Израненная Генрихом, стонала
От страшной боли, но не умирала,
Слезами выливалася и жгла.
Так пролетело лето. Так прошла
И осень смутная. Декабрь косматый
Осыпал снегом ветви, поле, хаты,
Сердца засыпал, память усыпил.

Вот у окна, где звезды прилепил
К стеклу мороз, как верный страж традиций,
Сидит Марина… Что ж, девичьи лица
Видны в оконцах с улиц снеговых
Во множестве поэм друзей моих,
Поэтов! Но, однако, нет причины
Умалчивать в рассказе, что Марина,
Задумавшись, сидела у окна,
Что о Марьяне думала она,
С неясной нежностью по нем тоскуя…
Нет! При желанье даже докажу я,
Что эта строчка истине верна:
Обижена, на всей земле одна,
К себе участья девушка не знала.
Она лишь от Марьяна услыхала,
Глубоко затаив тоску свою,
Хоть пьяное, но все-таки: «люблю»,
Без смеха, без глумленья, без насилья…
Он, пусть невольно, волю подарил ей,
Всегда был с ней беседовать готов…
К тому ж, мы знаем: ведает любовь
Запутанные, темные дороги,
В которых не мерзавцы Кутерноги
Да и не Людвиг, женолюбец-пан, —
В которых сам великий Дон-Жуан
Не разобрался б, если скажем строго.

Любовь… Пожалуй, это слишком много, —
Нет, некое неясное тепло
В Марине вздрагивало и росло,
Когда звучал Марьяна шаг далекий
И голос хриповатый и широкий
Раскатывался утром по двору.
…А сквозь окно ей виден тихий пруд
Под тихим, синим, снеговым покровом,
А там поля легли платком пуховым,
А там и лес синеет сквозь туман…
Там где-то буйно носится Марьян,—
Единый, кто остался… ох, единый!

И день садится в снежные седины,
Снега к закату, словно кровь, цветут.
Неясно думы в голове снуют
Печальные, подобно сонным чарам…
А за стеною (стены в доме старом
Тонки) весь день Медынская бубнит…
И словно вечность, каждый миг бежит —
И всё ж обманчивой надеждой веет.

И словно в песне — вечер вечереет,
И словно в песне — ржет в тумане конь…

Сквозь сумрак лет, как голубой огонь,
Мерцает мне морозный вечер в поле,
Когда, бывало, поохотясь вволю
(Пусть неудачно, ну, да это — прочь!),
Идешь домой. И наплывает ночь
Украдкой, осторожно, чуть заметно.
Еще закат играет многоцветно,
Горит и рдеет. А уже ковром
Ложится густо тень… И вот кругом
Уже совсем померкло…
                                 …«Едут! Боже!» —
Запыхавшись, с багровой, пьяной рожей
Ползет Адам. Вот Кароль вслед за ним,
Обрадованный случаем смешным
С Адамом, — упустил он так неловко
Лису живую (хитрая плутовка:
Закрыв глаза, как мертвая, легла),—
И прыскает, склонившись у стола.
А сам Марьян, — ох, сердце предвещало!
Недаром же так долго толковала
Вчера тайком Медынская с сынком! —
Поглядывает кисло он кругом,
Марину будто бы не замечает,
Из уст его впервые вылетает
Обиды слово, ядом налито…

Терпи, Марина! Дальше и не то,
Сестра моя, тебе узнать придется!
Терпи! Пока терпенье не порвется!

Да, накануне вечером вела
Беседу про плохие их дела
Медынская с сынком своим единым.
«Скажи прощай, сыночек, всем Маринам! —
Впервые прямо молвила она.—
Я понимаю — молодость буйна,
Кровь горяча — и то не в укоризну!..
Но ведь всему свой час приходит в жизни,
А зла тебе не пожелает мать.
Ах! Как бы мне хотелося обнять
Невестку добрую, внучаток милых!
Тогда не страшно было б и в могилу,
Уйти навек за гробовую дверь…
Потом учти: не мальчик ты теперь,
А ведь у нас большие недостатки!..»
Марьян, конечно, гаркнул: «Пани матко!»
Дверями хлопнул, слушать не хотел…
Однако сам — не то он постарел,
Не то ему попойки надоели,
Не то наскучила на самом деле
Марина — хоть не признавался он, —
Не то он был свободой утомлен, —
Но в цель слова старухины попали…
А тут и гончие! Сегодня гнали
Так, что и вспомнить стыдно!.. Пан Адам
Его дразнил… Но шуткам и словам
Границы есть. Зачем же удивляться,
Что раздражение могло прорваться
Перед своей Мариной… Как? Своей?
Довольно! К черту! «Пей же, Кароль, пей!
Конец наступит скоро развлеченьям!»
Ольшевский онемел от удивленья,
Но всё ж большую чарку проглотил
И, хрипло крякнув, снова забасил:
«Что ж, побратим, веселье с горем — рядом!..»
А девушка меж тем горячим взглядом
Всё смотрит в посиневшее окно,
Но никого не ждет. Всё, всё давно
Прошло. И снег ей сердце укрывает.

«Тень счастья… и она сейчас растает».