Антология - Поэзия Африки

Честное слово, Чака, ты просто поэт… или краснобай… или даже
политик!

Гонцы доложили:
«Они высадились на берегу, взяв отвесы, компасы, секстанты.
Белокожие и светлоглазые, слишком грубая речь, слишком
тонкие губы,
Гром они привезли на своих кораблях!..»
И тогда я превратился в рассудок и в твердую руку, я стоял —
ни палач, ни солдат —
Да, политик, как ты говоришь, а поэта убил я в себе, — я стоял
человеком, готовым на подвиг.
Да, я был одинок и был уже мертв, прежде всех, прежде тех,
о ком ты теперь сожалеешь.
Кто познает великие страсти мои?

Ты же умен, но откуда такая забывчивость?
Так вслушайся, Чака, и вспомни!

Думай, Чака, я тебя не хочу принуждать — я всего только знахарь,
я только подручный.
Власть не дается без жертвы, полная власть — она требует крови
тех, кто нам дорог.

Нужно все принять и решиться на смерть…
Завтра кровь моя оросит твои зелья, как молоко орошает кускус[355].
Прочь с глаз моих, знахарь! Каждый смертник имеет право
на минуту забвенья!

Нет, нет, Белый голос, ты знаешь прекрасно…

Что цель твоя — власть…

Только средство…

Упоенье!

Скорбный путь.
Я увидел мой край — на четыре стороны света, под властью
компаса, секстанта, отвеса,
Где загублены рощи, сглажены горы, где в железо закованы
реки и долы.
Я увидел мой край, на четыре стороны света, весь в сплетенье
стальных двухколейных путей.
Я увидел народы крайнего Юга муравейником, копошащимся
в молчаливом труде.
Труд священный уже не высокое действо — ни тамтам,
ни ритмичное пенье, ни танец на празднествах весен
и осеней.
Люди дальнего Юга — на верфи, в порту, в мастерской и на шахте.
А ночами упрятаны в тесный крааль нищеты.
Люди Юга воздвигли огромные горы из черного злата, из красного
злата — а сами они голодают.
И я увидел однажды возникающий в дыме зари лес мохнатых
голов, и молящие очи, и запавшие животы,
и бесчисленные уста, призывающие непостижимого бога.
Мог ли я оставаться глухим к их страданьям и к их униженьям?

Голос твой раскалился от ненависти…

Ненавижу одно угнетенье…

Раскалился от ненависти, превращающей в пепел сердца.
Слабость сердца священна, умерь свои буйные вихри!

Любить свой народ — не значит ненавидеть других.
Нет, не может быть мира, когда наготове оружье, и не может
быть мира под гнетом,
И не может быть братства без равенства. Я ж хотел, чтобы все
были братья.

Юг ты поднял на Белых…

Ах! Вот ты о чем, Белый голос, голос пристрастья, усыпляющий
голос,
Голос силы, восставшей на слабость, совесть заморской корысти.
Разве я ненавидел Розовоухих? Мы их приняли, словно
посланцев богов,
Словом ласки, и яством, и сладким питьем.
Им хотелось товаров — мы дали им все: и бивни медового цвета,
и кожи, пестрее, чем радуги,
Драгоценные пряности, дивные камни, обезьян, попугаев, — что
надо еще?
Что сказать об их ржавых дарах, о пустых побрякушках?
Только громом их пушек был разбужен мой разум,
И стало страданье моим уделом — страданье духа и сердца.

Смиренные души страдают во имя спасенья…

Я принял страданье…

Сокрушенной душой…

Во имя любви к моим черным народам.

Во имя Ноливы и тех, что погибли в Смертной долине?

Во имя возлюбленной. К чему повторять то, что уж сказано!
Каждая смерть убивала меня. Надо было готовить грядущую
жатву.
Тесать жернова для помола, для белой муки, добываемой черною
мукой.

Да простится тому, кто много скорбел и страдал…

Вот и Ночь! Эта нежно-прекрасная Ночь с золотой, как монета,
луной.
Слышу утреннее воркованье Ноливы, оно катится, словно алое
яблоко по душистой траве.

Он нас покидает! О, как черна его кожа!
Это час одиночества.
Восхвалим Зулуса, пускай укрепит его звук песнопений.
Байете Баба! Байете о Зулу!..[356]

Он весь излучает сиянье! Вот минута перевоплощенья!
Песнь созрела в садах лучезарного детства, и пришел час любви.

О возлюбленная, я так долго томился по этому часу.
Так долго стремился и ждал нескончаемой ночи любви и так
бесконечно страдал.
Как труженик в полдень, обнимаю прохладную землю.

Вот время ожившей любви, пришедшее в миг расставанья,
Здесь Чака, один! Он полон страстей и желаний,
И счастье теснит его грудь наподобье тоски.

Байете Баба! Байете о Байете!

Я не песнь, не стремительный голос тамтама,
Я еще и не ритм. Я стою неподвижен, как изваянье бауле[357],
Я еще и не песнь, что пробилась из звучных глубин,
Я не тот, кто творит эту песнь, я лишь тот, кто ей помогает.
Я не мать, я отец, я баюкаю, и ласкаю, и держу на руках, и тихие
речи твержу.

О Чака, Зулус! Ты больше не пламенный Лев, чей взор пепелил
отдаленные села.

Байете Баба! Байете о Байете!

Ты больше не Слон, что топчет посевы батата, сокрушая гордые
пальмы.

Байете Баба! Байете о Байете!

Ты больше не Буйвол, что яростней Льва и Слона,
Не Буйвол, ломавший щиты храбрецов…
Твоим ли устам твердить слова пораженья и страха пред смертью?