Антология - Европейские поэты Возрождения

Любимая в театре мировом
На все бесстрастно устремляет взгляд.
Участвую в спектакле я любом,
Меняя облики на разный лад.
Найдя на свете повод для отрад,
Я машкеру комедии беру,
Когда же горести отяготят,
Я делаю трагедией игру.
Но, радостный ли, в страстном ли жару
Явлюсь на сцене я — ей все равно:
Я засмеюсь — от строгих глаз замру,
Заплачу — ей становится смешно.
Она, стенай пред нею иль смеши,
Не женщина, а камень без души.

Лети, Весна, герольд царя страстей,
На чьем гербе нам пышно предстает
Любой цветок, дитя планеты сей,
Во всеоружии своих красот;
Направь к моей возлюбленной полет,
Что дремлет, в зимний сон погружена,
И ей поведай, что восторг не ждет
И что она поймать его должна;
Так пусть готовится служить она
В той нежной свите, где Любовь царит
И каждой, кто останется одна,
Глаза росой отчаянья кропит.
Лови же радости, моя любовь:
Никто былого не воротит вновь.

Как часто дух мой распрямит крыла,
Желая взмыть к чистейшим небесам,
Но кладь забот вседневных тяжела
И нудит смертного к земным делам.
Когда же явится краса очам,
Подобная сиянию небес,
То счастья выше не изведать нам,
И, глядь, порыв за облака исчез.
Для хрупкой мысли больших нет чудес,
Блаженств и наслаждений не избыть,
Одно влечет, коль мир в душе воскрес:
Как ревностнее милой послужить,
И сердце грезит только об одном —
О счастье райском в бытии земном.

Я имя милой вздумал написать
На дюнах, но его смела волна.
Его решил я вывести опять,
И вновь прибоем смыло письмена.
«Бесплодны тщания, — рекла она, —
То́ наделить бессмертьем, что умрет!
Уничтоженью я обречена,
И время без следа меня сотрет».
«Нет! — молвил я. — Пусть низших тварей род
Падет во прах — жить будешь ты в молве:
Мой стих тебя навек превознесет,
Напишет имя в горней синеве;
Коль смерть одержит верх над всем живым,
Мы жизнь любовью вечной возродим».

Теперь, когда я в бурях изнемог,
Изведав этих волн смертельный бег,
Когда преподан мне такой урок,
Что мой корабль — калека из калек,
Я вижу вдалеке желанный брег,
Незыблемый под бременем благим
Всего того, чем счастлив человек,
Того, что звать привык он дорогим.
Блажен, кто был в пути тоской томим
И очутился вдруг в земном раю.
Когда такая радость перед ним,
Забудет он былую боль свою.
В былых страданьях видит краткий миг
Тот, кто блаженства вечного достиг.

Унылый стих, свидетель моих горестей,[342]
Из мысли скорой крылья сотвори себе,
Лети к Любви моей, где б ни была она:
Простерлась ли, томясь, на ложе тягостном,
Сидит ли, невеселая, за брашнами
Или игрой на вирджинале тешится.
На ложе? Ей скажи, что нет мне отдыха;
За брашнами? Скажи: вкушать не в силах я;
Играет? Ей скажи: нет в звуках счастья мне.
А спросит — почему? Скажи: бессонна страсть,
Неистовая, яствами гнушается,
Печальная, не радуется музыке.
Скажи: ее лишь ласка усыпит меня,
Скажи: ее лишь очи взор насытят мой,
Скажи: ее лишь речь меня возрадует.
Ночь каждую все чахну я без отдыха,
День каждый сохну я без насыщения,
Всегда я умираю без веселия.
И коль зачахну, кто удел оплачет мой?
И коль иссохну, кто конец опишет мой?
И коль умру, кто скажет: жаль Immerito?

Любовь, я зло твое кляну,
Затем что я в твоем плену;
И сторожат Посул и Страх
Меня, зачахшую в слезах;
И Полночь бархатной рукой
Очам не даст благой покой;
И делят скорбную юдоль
Со мной подруги, Грусть и Боль;
И, чтобы время извести,
Дано мне лишь стихи плести.
Полынь — мой Хлеб, и Желчь — мой Мед,
И День ослеп, и Сон нейдет;
И обнимаю я досель
Одну пустынную постель;
И шутовская кутерьма
Надежд меня свела с ума,
Как ты, Фаон, — так знай же наперед:
Сафо жила тобой и для тебя умрет.

Сюда, Циклопы, что ж, блеснем
Лемносским древним ремеслом:
Пускай, как птица,
Стрела стремится,
Разя в зеницу
Буяна и тупицу.
Взлетит златая с упоеньем,
Серебряная с вожделеньем,
Зато свинцовой
Удел суровый —
Добить шута,
Чья суета
В красотке вызвала презренье,
И смерть он кличет как спасенье.
Наш труд окончен, что ж, пора
Спешить к тебе, Игра, Игра!

У Дафны златом кудри вьются,
В очах две звездочки смеются,
От ручки веет белоснежной
Теплом и нежностью нездешней,
К ее челу летят Хариты,
Румяней роз ее ланиты,
Уста алей и слаще вишен,
А дивный голос так возвышен,
Что движет сферы неба песней:[346]
На свете Дафны нет прелестней.
Я гимны пел, спеша за нею,
Но лавром стала дочь Пенея.

Пленился Пан младой Сирингой,[347]
Но дева сделалась тростинкой;
От той тростинки происходит
Свирель, чьи звуки превосходят
Кифару с лютней, и смущенно
Смолкает лира Аполлона.
Свирелью звонкою разбужен
Народ, лицом круглей жемчужин;
Пастух со скотницей охочи
Известь на пляску дни и ночи.
Коль славен Пан, когда стремится
Дыханьем оживить цевницу!
Затих докучный гуд волынки,
Зане губами Пан к тростинке
Прильнул, напевом мир чаруя,
И с милой слился в поцелуе.

Ей на лобзанья Купидон
Проигрывал за коном кон:
Он проиграл колчан и лук,
Венеры голубей и цуг
Своих веселых воробьев,
Но дальше был играть готов;
Поставил уст своих коралл
И цвет ланит — и проиграл.
Засим поставил свет чела —
Его Кампаспа отняла.
Глаза поставил наконец —
И Купидон теперь слепец.
Любовь! Так поступив с тобой,
Что сделает она со мной?

О, стань возлюбленной моей,
Живи со мной среди полей!
Всем наслаждаться будем мы,
Чем славны долы и холмы.

Увидишь ты со мной тогда,
Как пастухи пасут стада
У мелких речек, возле скал,
Где слышен птичий мадригал.

Постель из роз тебе сложу,
Букетов тысячу свяжу,
Сплету передник из травы
С узором миртовой листвы;

Тончайшей шерсти на наряд
Тебе овечки подарят;
Дам башмачки тебе зимой,
К ним — по застежке золотой;

Еще тебе я приберег
С янтарной пряжкой поясок;
Коль мило то душе твоей,
То стань возлюбленной моей.

Тебе в погожие деньки
Споют и спляшут пастушки;
Коль есть отрада в жизни сей,
То стань возлюбленной моей.