Борис Бухштаб - Поэты 1840–1850-х годов

Полно, зачем ты, слеза одинокая,
          Взоры туманишь мои?
Разве не сгладило время далекое
          Раны последней любви?

Время их сгладило, сердце тревожное
          Скрыло их в недрах своих,—
Там, как в могиле, им место надежное,
          Там не дороешься их.

Сердце их скрыло; но память досадная
          Их как святыню хранит;
Знать, оттого-то и грусть безотрадная
          Душу порою томит.

Что не горлица воркует ранним утром в тишине,
Безутешная горюет Ярославна на стене:

          Вольной пташкой полечу я по Дунаю,
          Путь-дороженьку разведаю, узнаю,
          Там в Каял-реке, склонясь на бережок,
          Обмочу я свой бобровый рукавок,
          И слезами, и студеною водою
          Раны князя, друга милого, обмою.

Так в Путивле ежедневно, ранней-утренней порой
Раздается скорбный голос Ярославны молодой:

          Ветер, ветер! ах, зачем ты из долины
          Веешь стрелы на родимые дружины?
          Разве нет тебе приволья в облаках,
          Нет раздолья с кораблями на морях?
          Для чего ж мою ты, ветер, губишь младость,
          По ковыль-траве развеял мою радость?

То не дождичек осенний грустно во поле шумит,
Безутешная княгиня слезно плачет-говорит:

          Днепр мой славный! ты пробил себе волнами
          В землю половцев дорогу меж горами;
          Быстро мчали струи вольные твои
          В стан враждебный Святославовы ладьи…
          Принеси ж ко мне ты друга дорогова,
          Да не шлю к нему я слез горючих снова!

Так в Путивле, на рассвете, с городской его стены
Слышен голос Ярославны в час заветной тишины:

          Солнце красное! ты всем равно сияешь,
          Всем тепло свое равно ты посылаешь…
          Ах, зачем своим ты огненным лучом
          Раскаляешь друга милого шелом?
          И полки его, ослабленные зноем,
          В диком поле приуныли перед боем!

Так в Путивле одиноко плачет утренней порой
Князя Игоря супруга на стене городовой.

Раз, два, три, четыре, пять,
Вышел зайчик погулять;
Вдруг охотник прибегает,
Из ружья в него стреляет…
Пиф-паф! ой, ой, ой!
Умирает зайчик мой!

Над колыбелью лампада горит:
             Ночью, в тиши безмятежной
Мать молодая над сыном сидит,
             Смотрит на спящего нежно.

«Спи, ненаглядный, пока над тобой
             Носятся светлые грезы!..
Кто мне откроет, что в жизни земной
             Ждет тебя — радость иль слезы?»

По лесу ветер завыл, за окном
             Каркает ворон дубравный:
«Твой ненаглядный в овраге лесном
             Будет мне пищею славной».

Всюду, где ни взглянешь, — лишь один обман,
Ближний точит зубы на чужой карман.

Тот затеял новый издавать журнал,—
Взял вперед подписку — да и тягу дал.

Тот займет у друга денег на фу-фу,
А потом с торговлей вылетит в трубу.

Тот, приняв почтенный, добродушный вид,
Друга облапошить в карты норовит.

Тот пустил в продажу медь за серебро
И увидел вскоре, «яко се добро»,

И живет, как барин, истину познав:
Лишь украдь побольше — будешь чист и прав.

Так идет на свете, видно, с давних пор:
Где воришкам горе, там ворам простор.

Жил купец Парамон Алексеич
С благоверною Марфой Петровной
В собственном каменном доме.
Их богатством господь не обидел:
Был их дом как полная чаша.
Они жили мирно и ладно,
Ни заботы, ни горя не зная,
Ели сытно и спали покойно
И толстели себе на здоровье.
Но хоть жизнь их была и привольна,
И добра, и богатства довольно,
А порою казалось им мало
И желалося быть побогаче.
Такова, знать, натура людская:
Дашь им гору — подай и подгорье.

Как-то раз, вечерней порою,
Наш купчина с своею женою
Пили чай за большим самоваром,
Крупный пот обтирая платочком.
Шла беседа у них о житейском:
О товаре, какой залежался,
О последней выручке в лавке,
О тугих временах, о потерях,
О богатстве соседа. И молвил
Парамон Алексеич в раздумье:
«Есть же люди такие на свете,
Что по щучьему точно веленью
Всё у них исполняется живо.
Вот, примерно, сосед наш почтенный.
Захотел он хоромы построить,
Чтобы всем они были на диво,—
Лишь мошною тряхнул — и готово:
Стены — мрамор, зеркальные окна
И болваны кругом по карнизам;
А в нутро как заглянешь — ослепнешь!
Вот так люди! А мы что с тобою?
Мелюзга!» И он плюнул с досадой.
Говорит ему Марфа Петровна:
«Есть, я слышала, эдакий корень,
Что богатство дает человеку.
Одна странница мне говорила,
Что достать его за морем можно».
— «Ну, достань, если можно, — с усмешкой
Отвечал Парамон Алексеич. —
Нет, старуха, его не достанешь.
А вот есть, говорят, в каждом годе
Час удачливый: если потрафишь
В этот час пожелать себе счастья,
Иль добра, иль богатства какого —
Всё исполнится вмиг по желанью.
Вот бы часа такого дознаться —
Мы бы зажили важно с тобою!»
Так беседовал добрый купчина
Со своей благоверной супругой.

Вдруг звонок у калитки раздался,
На дворе барбоска залаял,
И, немного спустя, перед ними
Седовласый является странник
С суковатою длинною палкой,
В черном платье, ремнем подпоясан
И с тяжелой сумой за спиною.

«Чай и сахар, добрые люди!» —
Он сказал им с глубоким поклоном.
«Просим милости с нами откушать!» —
Отвечает радушно купчина
И сажает нежданного гостя
К образам, на почетное место,
И чайком, и домашним вареньем,
И наливкой его угощает,
А меж тем с ним ведет разговоры
Про святые места и про скиты,
Про далекие чуждые страны
И про тяжесть скитальческой жизни.
Так прошел у них вечер в беседе.
Время к ночи подходит, и странник
Собирается в путь и, прощаясь,
Говорит своим доброхотам:
«Вижу я, что вы добрые люди,
И хочу наградить вас. Я знаю
Ваши тайные мысли. Сегодня
Вам хотелось счастливого часа,
Чтоб исполнились ваши желанья,—
Этот час наступил, и вдобавок
Дозволяются вам три желанья;
Но смотрите, не зря говорите,
А обдумайте их хорошенько!»
Так сказал им таинственный странник
И исчез.
                  Парамон Алексеич
И жена его чуть не рехнулись
От такого нежданного счастья;
Но купчина опомнился скоро
И промолвил Марфе Петровне:
«Ну, старуха, налей мне стаканчик!
За чайком померекаем вместе,
Что́ придумать нам тут поразумней, —
Один ум хорошо, а два лучше».
Оживилась Марфа Петровна,
Заварила свежего чаю
И, девятый стакан наливая,
Мужу молвила: «Пей на здоровье!
Пей, голубчик мой! Вот хорошо бы,
Если б был теперь кстати лимончик:
С ним бы чай был гораздо вкуснее».
Лишь успела она это молвить,
Как на блюдце — отколь неизвестно —
Перед ними лимон очутился,
Такой сочный, душистый и крупный,
Что не скоро такого и купишь.
Рассерчал Парамон Алексеич
На жену за такое желанье.
«Ах, раздуй те горой! — закричал он
На нее. — Вот так глупая баба!
Вот, шальная, нашла, что придумать!»
Но лишь только сказал он и видит:
Раздувается Марфа Петровна
В ширину — и всё больше и больше.
Смотрит он и диву дивится,
И глазам своим верить не смеет.
Но она всё толстеет, всё пухнет,
Будто на море парус от ветра.
Вот и стол с самоваром поехал
От дивана к стене; вот и сам он,
Парамон Алексеич почтенный,
В дальний угол со стулом отъехал,
Где всё крепче его припирает
Раздобревшее тело супруги.
Испугался купец не на шутку,—
Видит: дело выходит плохое, —
Так и ждет, что вот лопнет купчиха
Иль задушит его под собою.
«Стой! — кричит он. — Уж я задыхаюсь!
Ничего, ничего мне не надо,
Лишь бы ты опять стала такою,
Как была!»
               Вмиг исполнилось это:
Стала Марфа Петровна сжиматься
И в свой прежний объем возвратилась.
И сидят они молча за чаем
С горькой думой, что так неразумно
Три желанья из рук упустили.
Близок локоть, да, знать, не укусишь.