Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 2)

Я ленью грешен, выпивкой и сексом,
люблю, однако, более всего
молчание, наполненное текстом
и ритмом, воспаляющим его.

Я не жалею о попытках
заняться прибыльной игрой,
и только память об убытках
порой горит, как геморрой.

Забавно это: годы заключения
истаяли во мне, как чёрный снег,
осталось только чувство приключения
которое украсило мой век.

Она совсем не в тягость мне,
моя высокая харизма,
и я использовал вполне
её по части похуизма.

Идя то разминувшись, то навстречу,
в суждениях высок и столь же низок,
в момент, когда себе противоречу,
я к истине всего сильнее близок.

Многое мне в мире неизвестно,
только чтоб не школьничать натужно,
я сказал непознанному честно,
что оно и на хуй мне не нужно.

Меня на сочувствии тонком
не словит лукавая нелюдь,
я долго был гадким утёнком
и чуткий поэтому лебедь.

А был я моложе — трещал, как трещотка
свой век болтовне посвящал я и ню,
общение с ню оборвала решётка,
и там записал я мою болтовню.

Когда всё валится из рук,
с утра устал или не в духе,
то злюсь на мир я, как паук,
которого заели мухи.

Мне вовсе не нужна медалей медь,
не надо мне призов — я не гнедой,
стакан хотел бы полным я иметь,
а славы мне достаточно худой.

Я лица вижу, слышу голоса —
мне просто и легко среди людей,
но в лагере я столько съел овса,
что родственно смотрю на лошадей.

Век мечтает о герое —
чтоб кипел и лез на стену,
буря мглою небо кроет,
я — сдуваю с пива пену.

Живу я — у края обочины,
противлюсь любому вторжению,
и все мои связи упрочены
готовностью к их расторжению.

Я знал позора гнусный вкус,
и шёл за ним вослед
соблазна гнилостный укус,
что жить уже не след.

Исполнена свободы жизнь моя —
как пение русалочье во мраке,
как утренняя первая струя
у вышедшей на улицу собаки.

Пока между землёй живу и небом,
хочу без сожаления признаться:
полезным членом общества я не был,
поскольку не хотел во всё соваться.

Я прожил век собой самим,
и мысли все мои нелепы,
но всё же кем-то был любим,
а остальные были слепы.

Тайком играя на свирели,
вольготно жил я на Руси,
все на меня тогда смотрели,
как на свободное такси.

Курю, покуда курится, в мечтах тая,
что Бог от увядания спасёт,
и сваренная курица, кудахтая,
яичко золотое мне снесёт.

Хоть жил, не мельтешась и не спеша,
хотя никак не лез из пешек в дамки,
дозволенные рамки нарушал
я всюду, где встречались эти рамки.

Почти что дошла до предела
моя от людей автономия,
но грустно, что мне надоела
и личная физиономия.

Выбрав голые фасоны,
чтоб укрыться в неглиже,
днём сидят жидомасоны
в буквах М и в буквах Ж.

К себе присматриваясь вчуже,
я часто думаю недужно,
что я душевно много хуже,
чем я веду себя наружно.

Сообразно пространству акустики
я без пафоса, лести и мистики
завываю свои наизустики,
приучая людей к похуистике.

Живя бездумно и курчаво,
провёл я время изумительно,
а если всё начать с начала,
то жил бы лысо и мыслительно.

Тщеславием покой не будоража,
отменно я свой кайф ловлю в стакане
хотя моя мыслительная пряжа
тянула на недурственные ткани.

Когда хоть капельный бальзам
на душу льётся мне больную,
то волю я даю слезам
и радость чувствую двойную.

Обороняюсь я нестойко
от искусителей моих,
безволен я уже настолько,
что сам подзуживаю их.

Даже в лёгком я нигде не числюсь весе,
ни в единое не влился я движение,
ни в каком я не участвую процессе,
и большое в этом вижу достижение.

Весьма стремясь к благополучию,
поскольку я его люблю,
всегда я шёл навстречу случаю,
который всё сводил к нулю.

Всем говорю я правду только
и никому ни в чём не лгу:
моя душа черства настолько,
что я кривить ей не могу.

Мне не надо считать до ста,
крепок сон и храплю кудряво;
то ли совесть моя чиста,
то ли память моя дырява.

Да, в лени я мастак и дока,
я на тахте — как на коне,
но я не жалкий лежебока,
лежу поскольку на спине.

Я бы с радостью этим похвастал,
жалко — нету покойных родителей:
нынче мысли свои очень часто
я встречаю у древних мыслителей.

Теперь я чистый обыватель:
комфорта рьяный устроитель,
домашних тапок обуватель
и телевизора смотритель.

В нас житейских будней каталажка
сильно гасит ум и сушит чувства,
жить легко поэтому так тяжко,
требуя душевного искусства.

Боюсь неясных близких бед,
мой мутный страх — невыразим,
но жил не зря я столько лет,
и, что важнее, — столько зим.

Я предавался сладострастью,
я пил с азартом алкаша,
и, слава Богу, только властью
меня мой бес не искушал.

Меняюсь я быстро и просто:
созвучно с душевным настроем
сегодня я дряхлый и толстый,
а завтра я крепок и строен.

Меня томит и ждёт лекарства
здоровью пагубная бедность,
а в интересах государства —
платить согражданам за вредность.

Для пробы сил и променада,
беспечный умственный урод,
я очень часто знал, как надо,
но поступал наоборот.

Идеям о праведной жизни назло,
я думал, куря после ужина, —
заслуженно мне никогда не везло
но часто везло незаслуженно.

Сам себе не являя загадки,
от себя не стремлюсь я укрыться:
если знаешь свои недостатки,
с ними легче и проще мириться.

Я ушёл от назойливых дел,
погрузился в уют обывательства,
много больше достиг, чем хотел,
и плачевны мои обстоятельства.

Я к новой личности ко всякой
тянусь, учуяв запах новый,
я в жизни прошлой был собакой,
был беспородный пёс дворовый.

Я в неге содержу себя и в холе,
душа невозмутима, как лицо,
а призраку высоких меланхолий
я миску выставляю на крыльцо.