Георгий Янс - Великолепная десятка. Выпуск 2: Сборник современной прозы и поэзии
Виден берег, мужайся…
Виден берег, мужайся, мы скоро коснемся земли,
Мы почти подчинили себе твердолобость науки,
Мы почтили молчанием тех, для кого не смогли
Стать источником смысла и стали источником скуки.
Как помочь не себе? Мы с тобой ещё те мастера…
Мой ощипанный ангел, на что мы другое годимся?
Что мы можем ещё, кроме как набирать номера
Юрких скорых и чистить от пятен смешных далматинцев?
Что мы можем создать, кроме хаоса, кроме руин?
Наша роль никому не понятна и тем офигенна.
Выше нос, мой ощипанный ангел, ровнее рули,
Нам ещё предстоит насолить бочек пять диогенов.
Игорь Джерри Курас. Москва
Член жюри второго Открытого чемпионата России по литературе
Москва
1
Москвы не существует – это факт.
Она, как отражённый артефакт
в ста зеркалах, направленных друг к другу
вся затерялась. И, пройдя по кругу,
уже не возвратится, чтоб найти
то место, из которого уйти.
Для тех, кто видит мир со стороны —
она, как пифагоровы штаны
квадратом снаряжает каждый катет —
и вот уже не светит и не катит
ни тем, кто носит эти имена —
ни тем, кто здесь не понял ни хрена.
Ты будешь кипятиться, как дурак;
ты скажешь: "Предположим, это так.
Москвы не существует. Только ниша.
Но был ли тот, кто незаметно вышел —
воистину отчаявшись найти
то место, из которого уйти?
Вернётся он – тебя поцеловать,
ты не отпрянешь: и опять, опять
всё повторится, всё пойдёт по кругу
в ста зеркалах, направленных друг к другу.
А что Москва? Несовершенный круг.
Шестнадцатые доли. Пробный звук…"
Не кипятись, я соглашусь с тобой:
Москвы не существует – только сбой,
произошедший от её потери
в ста зеркалах, в которых даже двери
так затерялись, что и не найти
то место, из которого уйти.
Но мы-то знаем, где её искать,
когда вернётся нас поцеловать
тот, вышедший. И выданы друг другу
шестнадцатые доли сделать фугу.
И – как всегда – квадрата сторона
тем, кто опять не понял ни хрена.
2
Москва, я думаю о том, как ты исчезала:
таяла льдиной,
превращалась в воду,
силилась слиться
и вот – слил а сь
неразборчивым звуком
в фонографическом цилиндре вокзала —
зябкая, как случайная связь.
Ещё подростком, Москва, я считал тебя страшным
неправдоподобным мифом, глупой сказкой, невероятным вздором.
Но ты набухала в вагонном окне Останкинской башней;
тянулась мрачными электричками
и бесконечным забором.
Ты была неизбежна, и я в полудрёме оконной
считал столбы твои
по дороге на юг,
по дороге к солнцу,
к счастливым лицам.
Москва-столица – ты казалась тогда многотомной
энциклопедией с прожжёнными жёлтым пустыми страницами.
И я искренне,
искренне,
искренне
хотел увидеть хоть что-то благое
в твоих грядущих огнях,
когда, простучав километрами,
поезд, качаясь, отчаливал от станции Бологое
и отчаянно шёл к тебе
полустанками ветреными.
И теперь,
когда я пишу твоё имя на почте —
нет —
я не верю в возможность доставки даже самую малость.
Москва!
Ты не существуешь, как не существует дойчланд,
которая юбер алес.
И если твой голос иногда в телефоне
кажется мне живым дыханием сквозь бесконечные дали,
то я, всего лишь, принимаю тебя на веру,
как радугу в небе – дальтоник —
не вдаваясь в детали.
3
Где А и Б сидели на трубе
теперь ни бе ни ме ни кукареку.
Из-под воды явленный новодел
привычно переводит раком греку.
А грека, удивлённый напоказ,
уже давно потерян в переводе:
"Который час?! Скажи, который час?!"
"Последний час вигилий на исходе"
Что снится здесь тебе среди ночных
потусторонних отблесков холодных?
Как уберечь тебя от сволочных
твоих сестёр и этих братьев сводных?
Крошится льдом нелепая река,
и лунный свет не истекает – мажет;
и если прилетит издалека
(как Делия босая) пух лебяжий —
что сделает? как сможет он помочь?
в каких словах найдёт он избавленье
тому над кем не полномочна ночь,
и полуночно каждое мгновенье?
Встречай его, кургузый новояз;
кидай его в навоз своих конюшен —
топчи его копытом, не боясь,
что окрик твой осмеян и ослушан.
Нет никого из них: ни А, ни Б —
глашатай новой жизни клюнут в темя.
Недвижное играет на трубе
и сатанеет на морозе время.
«Это время потом назовут довоенным…»
Это время потом назовут довоенным —
будут слушать наши глупые песни, смотреть наши пошлые сериалы
и думать, пожимая плечами: какого хрена?
чего же им всем не хватало?
А потом и сами напишут свои, ещё более глупые песенки,
сами снимут свои, ещё более пошлые и тупые ситкомы,
но тоже исчезнут в каком-нибудь новом кровавом месиве,
в каком-нибудь новом армагеддоне.
Всё никак не заснуть: то песни поют, то протяжная взвоет сирена,
то кровавое что-то мерцает. Он вглядывается, смотрит сквозь небо устало
и думает: ну какого же хрена?
чего же мне не хватало?
«Так давно, будто где-то до нашей эры…»
Так давно, будто где-то до нашей эры
всё, что было до нас —
черепки, да медь;
только клёны —
древние, как шумеры —
не успели ещё отшуметь.
Я заносчив, я вспыльчив;
бываю робок,
порой, слова говорю не те.
Что поделать? —
только мойщики небоскрёбов
всегда на высоте.
Как тебе дозвониться? —
телефон твой сломан.
Что изведает слово,
когда не дотягивается рука?
Я и ты,
Ты и я:
непонятные идиомы
шумерского языка.
Татьяна Китаева. Следующий…
Администратор второго Открытого чемпионата России по литературе
Следующий…
«Жить надо дальше…»
Жить надо дальше… времени, данного мне тобой. Только часы посеяла… И не в ладах с головой. Сердце то млеет сладко, то сериально скачет. Плачет девочка Таня… Был ведь любимым мячик.
Мячик потом найдется… Утром. Оно мудренее. Кажется, это счастье – раз от раза больнее.
Жить надо дальше времени, чтобы творить удачу…
Плачет девочка Таня. Плачет – а был ли мячик?
«Маяте твоей места нет»
Маяте твоей места нет. Имя только. Гори, горе. Клин не вышибет кол осиновый.
Вуаля. Воля!
Круг замкнется, не по тебе колокольчик придверный вздрогнет.
Помнишь, ты ведь ждала уже?
Помни.
Или память тебе не впрок? Иль тепло тебе, красна девица, караулить свою любовь? Ну, а мир себе дальше вертится, жизнь идет, скоро новый год – и не сетуй на то, что горько. Это слово надо кричать.
Ты не вой только.
«Следующий шаг»
Следующий шаг. Что ты сделаешь? Пожелаешь всем счастья? Свечку подержишь за упокой души своей? Вы не единое целое – просто части. А по частям тебе намного больней.
Частности все это, ерунда, глупый лепет, бабьи притворки и выдумки, заполошность. Ты никогда не станешь Мисс Осторожность. Он никогда не полюбит любовный скрежет,
как и любой другой. Ведь тебе не мило? Мало ли миль нарезалось – а толку, пане? Ты никогда не будешь любить не любимых – и от твоей любви он твоим не станет.
Следующий вдох. Дыши. И не смей замерзнуть. Он не обманывал и не творил надежды. Он не срывал с тебя в страсти твои одежды, крестик ладонь не носила – в очередь к грезам.
Следующий миг – и ты смотришь уже с истеринкой. Как же несладко привыкнуть только лишь к мысли… Он – нетвоянетвоянетвоя Америка!!! Даже если в душе его мишка гризли.
Следующий.
Проза
Валерий Бочков. Игра в снежки
Победитель второго Открытого чемпионата России по литературе
Игра в снежки
Сразу после полудня повалил такой снег, что Краснохолмский мост исчез прямо на глазах, а Устьинский едва угадывался на две трети, утонув дальним концом в белом мареве. Со стороны Таганки противоположного берега не стало видно, и неширокая река превратилась в таинственное море: сразу за гранитным парапетом темнела стылая, подёрнутая дымкой вода, дальше она светлела, а ещё дальше просто уходила в никуда. Машины по набережной едва ползли, на ходу обрастая снежными горбами. Колёса, шурша, месили снег – казалось, что где-то рядом перешептывается целая армия. Город притих, постепенно утратил углы, став рыхлым и мягким. Цвета сперва поблекли, после пропали вовсе, превратившись в разные оттенки белого. Хотя, если пристально смотреть прямо вверх, то на небе можно различить розоватый отсвет. Так сказал Марек, ловя языком снежинки. Он стоял, запрокинув голову, широко раскрыв рот и высунув язык. Мотя дурашливо хихикнул, пихнув приятеля локтём в бок. Он хватал снежинки влёт, как барбос, и никакого там розового отсвета наверху не различал. Шестой урок отменили, и приятели плелись вниз по Радищевской привычно толкаясь, лениво зубоскаля и подначивая друг друга. Марека на самом деле звали Славик Крыжановский, это был интеллигентный мальчик, высокий и бледный, с голубой жилкой на виске, в чёрном шарфе, дважды закрученном вокруг шеи и дублёной куртке из рыжей овчины. Саня Мотанкин, в кургузом драповом пальто и плешивой кроличьей ушанке, чернявый и остроглазый, запросто мог сойти за цыгана. Его, разумеется, дразнили и просто Мотей, и Тётей-Мотей, но у него было и другое, обидное прозвище, от которого он моментально зверел и дрался в кровь даже со старшеклассниками. Прозвище это было Гитлер. Классе в четвёртом Мотанкин посадил кляксу под нос и Катька Сокова воскликнула: «Ой, Мотя-то наш – вылитый Гитлер!“ Мотанкин, которому Катька тогда очень нравилась, сдуру вскочил и заорал «Зиг хайль!“ Через год Катьку папа-дипломат увёз в Венгрию, а неприятная кличка осталась.
