Владислав Резвый - Победное отчаянье. Собрание сочинений

Вот мы снова встретились,

Встреча роковая…

В шубе и в берете вы

Ждете у трамвая.

Спрашиваете новости,

Хвалите погоду,

Оживает снова всё,

Как тогда – в те годы…

Как сдержать рычанье мне?

Как держаться смело?..

Полное отчаянье…

Что я буду делать?

Ах, опять мяукаю,

Ах, опять безвластен

Я над этой мукою

И над этой страстью.

Мне любви бы крошечку –

Весь бы страх растаял…

Но ведь вы, как кошечка,

Замкнутая, простая,

Уж в трамвай заходите,

И кондуктор свищет.

И опять – как в годы те -

Я торчу, как нищий…

<1944>

До боли, до смертной тоски

Мне призраки эти близки…

Вот Гоголь. Он вышел на Невский

Проспект, и мелькала шинель,

И нос птицеклювый синел,

А дальше и сам Достоевский

С портрета Перова, точь-в-точь…

Россия – то вьюга и ночь,

То светоч, и счастье, и феникс,

И вдруг, это всё замутив,

Назойливый лезет мотив:

Что бедность, что трудно-с, без денег-с…

Не верю я в призраки, – нет!

Но в этот стремительный бред,

Скрепленный всегда словоерсом,

Я верю… Он был и он есть,

Не там, не в России, так здесь,

Я сам этим бредом истерзан…

Ведь это, пропив вицмундир,

Весь мир низвергает, весь мир

Всё тот же, его , Мармеладов

(Мне кажется, я с ним знаком)…

И – пусть это всё далеко

От нынешнего Ленинграда! –

Но здесь до щемящей тоски

Мне призраки эти близки!..

<1944>

Ярмо тяготело. Рабы бунтовали.

Витала над Пушкиным тень Бенкендорфа…

Россия! Советской ты стала б едва ли,

Когда б не пробилась – травою из торфа,

Пожаром из искры… Былое так близко,

Так явственно нам в эти годы нашествий…

Недаром изглодан в чахотке Белинский,

Недаром в Сибири зачах Чернышевский!

Недаром герои твои темнолицы,

С прищуром, с усмешкой – то мудрой, то детской…

Из этой усмешки, из этих традиций

И соткано слово: советский , советский !..

Что может быть этого света прекрасней,

Тобою, Россия, зажженного света?

Она не исчезнет, она не угаснет,

Она не померкнет – преемственность эта!

<1944>

Нравится мне этот дом

с садом, с прудом,

в шесть комнат (из них

четыре больших)…

Светел, уютен,

чист, но не для меня.

Ведь я беспутен –

пьяница, размазня…

Чтобы в этом доме

хоть час пробыть,

мало бродить в истоме, –

надо его купить .

А я – бездельник –

вечно хожу без денег…

У этого дома

хозяин – гном,

старик незнакомый…

Вот и шляюсь я под окном

пó два пó три

битых часа

и гном с досадою смотрит,

откуда взялся́

бездомный бродяга, –

зло смотрит, искоса,

так бы взял и высказал:

«мой, мол, дом и бумага

в исправности купчая, –

дескать, голубчик, –

самое лучшее –

уйди, не торчи под окном…»

И дом,

где бы встречались

я и мои друзья,

за меня опечалясь,

будто шепчет: «дружок, нельзя…

хотя и хороший знакомый ты

и бездомная птица ты…»

У этого дома комнаты –

все, кроме одной, пусты !..

Знаю:

в эту ночь

печально,

молча, ты

пристально глядишься

в бездну зеркала.

Где твой смех бывалый,

колокольчатый?..

Всё-то потускнело,

всё померкло!

Сжаты плотно губы –

одиночество.

Вот мелькнет улыбка –

невеселая.

Всё не так,

не так,

не так,

как хочется!

Руки какие-то вялые,

тяжелые…

А ведь было время

предпохмельное.

Были вместе мы

до жизни жадные.

Сквозь разлуку

тридевятьземельную

шлю тебе мой шепот:

ненаглядная !..

Ты не думай:

«он там с кем-то радуется»,

нет, я тоже, тоже

в одиночестве,

ночью та же боль

ко мне подкрадывается:

всё не так,

не так,

не так,

как хочется…

Это я

в себе

тебя

разглядываю.

Не письмо пишу,

костер раскладываю.

Вспыхнет ли костер?

Взовьется ль на небо?

Встретимся ли мы

с тобой

когда-нибудь?

<1944>

Я – поэт… Мне тяжко званье это.

Чем я оправдаю хилый труд?..

И клянешь, клянешь удел поэта,

И вопросы злые душу жгут.

Так и сдохну? Так без счастья сгину?

Так сгорю на медленном огне?..

Прочь стихи! Сегодня я прикину,

Сколько, сколько это стоит мне.

В день штук сорок папирос едучих,

Не считая всех ночей без сна,

Да небес больных в тяжелых тучах –

Так, что и не скажешь, что – весна.

И за эти дни, за эти ночи,

За надсад груди и взора муть

Все меня бранят: «чего он хочет?

Для чего такой неверный путь?»

Я согласен. Я вполне согласен,

Что нельзя так жить, себя казня…

Мир прекрасен, божий свет прекрасен, –

Всё прекрасно, но не для меня!..

<1944>

Я денно и нощно молился суровому богу,

Чтоб он мою страсть мне простил или сам погасил ее.

Я долго не знал, на какую мне выйти дорогу…

Томленье. Бессилие…

Но как-то я понял, что каждый усталый и слабый

(И я в том числе) обращается к богу и ластится

И молит умильно: «О господи, дай мне хотя бы

Полпорции счастьица!..»

Да, так – что скрывать? – я молился надменному богу,

Когда его имя писал еще с буквой заглавною…

И только годам к тридцати вышел я на дорогу –

Широкую, славную –

Не к счастью, а к знанью, вперед устремляя со страстью

Глаза ненасытной души, неизменно бессонные…

Я думаю, это и есть настоящее счастье

И радость весомая!..

1945

Человек умрет. Его забудут

Даже те, кто были с ним на «ты»,

Даже если в год два раза будут

На могилку класть цветы…

Но иной умерший, добрый, сильный,

Что внушал нам, злым и слабым, стыд,

Одолеет холод замогильный,

Непременно отомстит!

Отомстит нам жизнью в жвачке и в зевоте.

В суете и в сутолоке дня

Он нам скажет:

«Так-то вы живете!

Так-то помните меня!..»

Мы вдруг ощутим не без боязни

Тихий, странный замогильный свет.

И для нас не будет хуже казни –

Хуже этой казни нет! –

Чем упрек от скрытого в могиле,

Чем укор суровый от лица

Ставшего легендою и былью –

Более, чем мы, живого мертвеца…

Она и он за столиком сидят

И видят исключительно друг друга.

Неподалеку – янки, пять солдат

Вокруг большой бутылки, полукругом.

Пьют и смакуют скверный каламбур.

Дрожит окно, трамвай несется тряский.

Жарища и отчаянный сумбур,

Водоворот людской и свистопляска.

Она и он не слышат ничего.

Им в то же время слышно всё на свете,

Что надо. Сдержанное торжество

На испитых и бледных лицах этих…

У ней родных угнали в Освенцим,

А он едва не угодил в Майданек.

Один. Одна…

Прислушиваюсь к ним.

Она (чуть шелестя губами): «Янек…

О, если бы ты знал!» А он, склонив

Лицо, с улыбкой тонкой пониманья,

Ей говорит: «Ты на меня взгляни

И улыбнись, и всё забудем, Анни…»

Слова просты и вроде бы пусты.

Но в каждом слове, даже в каждом слоге

Душа к душе – наведены мосты,

Душа к душе – проложены дороги.

И это пир, любви раздольный пир

В кафе дешевом, в грохоте трамвая…

Им кажется, что в них одних – весь мир…

А мир о них и не подозревает!

Я в юности клялся, что выделюсь,

Что в люди я выскочу – клялся…

И вот в Новый год мы увиделись

(Лет восемь я с ней не видался).

Вся в блестках и кольцах она, ну, а я еще

Всё в том же потертом шевиоте…

Сказала с улыбкой сияющей:

– Вот встреча!.. Ну как вы живете?..

Что я ей отвечу? И так она

Всё видит: и складки заботы

У рта, и портфельчик истасканный…

Всё видит и прячет зевоту.

Беседа шла самая светская:

Дней юности мы не касались.

Потом ее рученька детская

Скользнула мне в руку – расстались.

Расстались.

Чужие !..

Сегодня я

Всю ночь, видно, буду не спать,

Шептать:

«Это ад, преисподняя…»

Себя и ее проклинать,

Зализывать раны опять…

А дни-то стоят – новогодние!

Опять листаю годы за границей –

Как опускаюсь в черную дыру…

Но были ведь и светлые страницы?

Да, да… И в памяти возникнут вдруг:

Пропахшая лекарствами больница,

Под белой простыней угасший друг.

Той простыни он никогда не сбросит:

Он стал землей китайской и травой.

Но, знаю, он с меня и мертвый спросит: