Бахыт Кенжеев - Крепостной остывающих мест

Сникнет ярость, выйдет дерзость,

а взамен придёт

небогатая поверхность

подмосковных вод.

Эти омуты да ивы,

как пастух – овец,

созерцает терпеливо

сумрачный мудрец.

Он ни слова не уронит,

потерял он счёт

дням, и мир потусторонний

перед ним течёт.

То пескарь при виде щуки

вздрагивает вдруг,

и воздел бы к небу руки —

только нету рук,

то пупырчатая жаба

выглянув на свет,

воспарить душой могла бы,

только крыльев нет.

Позабудь про долю рабью,

про свои года.

Тёплой праздничною рябью

морщится вода —

это дар, твой дар убогой,

ускользает он

водомеркой босоногой

по ручью времён.

Власть слова! Неужели, братия?

Пир полуправды – или лжи?

Я, если честно, без понятия,

и ты попробуй, докажи

одну из этих максим, выторгуй

отсрочку бедную, ожог

лизни – не выпевом, так каторгой

ещё расплатишься, дружок.

И мне, рождённому в фекальную

эпоху, хочется сказать:

прощай, страна моя печальная,

прости, единственная мать.

Я отдал всё тебе, я на зелёный стол

всё выложил, и ныне сам

с ума сошёл от той влюблённости,

от преданности небесам.

Не так ли, утерев невольную

слезу, в каморке тёмной встарь

читала сторожиха школьная

роман «Как закалялась сталь»

и, поражаясь прозе кованой,

в советский погружалась сон,

написанный – нет, окольцованный —

орденоносным мертвецом.

Доцент бежал быстрее ланей,

быстрей, чем кролик от орла,

стремясь к потешной сумме знаний,

чтоб жизнь согласная текла.

Он подходил к проблемам строго,

любил районного врача

и мучил павловского дога,

ночами формулы уча.

Я тоже раньше был учёный,

природе причинял урон,

и плакал кролик обречённый,

мне подставляя свой нейрон,

и зрел на мир, где нет удачи,

покрытый смертной пеленой,

а я в мозги его крольчачьи

ланцет засовывал стальной.

Вещает мне Господь-учитель:

пусть не страдалец, не мудрец,

но будь не просто сочинитель,

а друг растерзанных сердец.

Как жалко зайца! Он ведь тоже

бывал влюблён, и водку пил,

и куртку натуральной кожи

с вчерашней премии купил

Цветков! Мой добрый иностранец!

Ты мыслью крепок, сердцем чист.

Давно ты стал вегетарьянец

и знаменитый атеист.

Ужели смерть не крест, а нолик?

О чём душа моя дрожит?

Неужто зря злосчастный кролик

в могилке глинистой лежит?

«Что, товарищ, ты невесел?

Что почесываешь плешь,

не поёшь вороньих песен,

свежей падали не ешь?»

И ответствует товарищ,

Темным ужасом зовóм:

«Я спален огнем пожарищ,

будто в танке боевом.

Я играл крылом-предплечьем,

пас орлиные стада,

сладким глазом человечьим

угощался иногда,

ведал все, что было скрыто

под тулупами овец,

а теперь я раб артрита,

робких бабочек ловец».

«Ты, товарищ, пессимистом

стал, забывши стыд и честь.

Ведь под солнцем золотистым

всякой твари место есть!»

«Гаснет газ вселенской кухни,

через считанных минут

солнце желтое потухнет,

дыры черные взойдут.

Мы – пирующие птицы,

но в печальный этот час

что-то струнное случится,

недоступное для нас.»

Если хлеб твой насущный чёрств,

солона вода и глуха бумага,

вспомни, сын, что дорога в тысячу вёрст

начинается с одного шага,

и твердит эту истину доживающий до седин,

пока его бедная кошка, издыхая, кричит своё «мяу-мяу»,

напоминая, что ту же пословицу обожал один

толстозадый браток – уважаемый председатель Мао.

Кто же спорит: по большей части из общих мест

состоит. Да, курсируем между адом и раем,

погребаем близких, штудируем роспись звёзд,

а потом и сами – без завещания – помираем.

И подползаем к Господу перепуганные, налегке,

чуждые как стяжательству, так и любви, и военной глории.

Если хлеб твой насущный черств, размочи его в молоке

и добавь в котлету. Зачем пропадать калории.

Вот дорога в тысячу ли, вот и Дао, которого нет,

вот нефритовое предсердье – так что же тебе ответил

козлобородый мудрец? Не юродствуй, сынок, не мудри, мой свет:

покупая китайскую вещь, бросаешь деньги на ветер.

«Царствуй, кто тебе мешает?»

«Говорят, на склоне дней

тело нищее ветшает,

жизнь становится трудней,

лысым волком в чаще бродит,

воет, щурится на свет,

а потом и вовсе сходит

на космическое нет.»

«Помнишь, песню пел такую —

про кошмар небытия —

бард, нелестно критикуя

человеческое «я»?

Жизнь – вздыхал он – миг единый,

так, минута или две,

и сравнил ее со льдиной,

проплывавшей по Неве.»

«Я не пробовал – не знаю.

Мопассан, конечно, Ги,

но моя судьба иная,

и другие пироги.»

«Хорошо припасть на лоно

музы.» «Пепел ли, зола —

мне вообще идея склона

совершенно не мила.»

Слушай: в небытии одинаковом,

               то сжимаясь, то щерясь навзрыд,

дура-юность, что ласковый вакуум

               в стеклодувном шедевре горит —

только делится счастьем с которыми

                        голосят без царя в голове,

с дребезжащими таксомоторами,

          что шуршат по январской Москве, —

и принижен, и горек он, и высок —

             мир, ушедший в тарусский песок —

строк, ирисок, ржавеющих вывесок,

                      лёгких подписей наискосок…

А земля продолжается, вертится,

                          голубая, целебная грязь…

так любовь, ее дряхлая сверстница,

                        в высоту отпускает, смеясь,

детский шарик на нитке просроченной —

                        как летит он, качаясь, пока

по опасным небесным обочинам

                          просят милостыни облака!

Как под утро, пока ещё светится

                    зимних звёзд молодое вранье,

серой крысой по Сретенке мечется

                               суеверное сердце моё!

Хорошо вдалеке от обиженных,

                           огорчённых отеческих сёл

в телевизор глядеть обездвиженный,

                         попивать огуречный рассол,

вспоминая горящих и суженых,

                       чтобы ласково чайник кипел,

чтобы голос – пристыженный труженик —

                             уголовную песню хрипел.

Серый выдох стал сумрачным навыком —

                             но в апреле, детей веселя,

по наводке рождается паводок

                           и неслышно светлеет земля.

Се – с косичками, в фартучке – учится

                           несравненной науке строки

незадачливая лазутчица —

                          легче воздуха, тоньше муки,

мельче пыли в квартире у Розанова,

                               невесомее – ах, погоди…

свет озоновый времени оного —

               будто боль в стариковской груди —

дай ей, Господи, жить без усилия —

                          пусть родной её ветер несёт,

мощью гелия – или вергилия —

                             достигая безлунных высот.