Антология - Европейские поэты Возрождения

О бог любви, ты видишь, эта дама
Твою отвергла силу в злое время,
А каждая тебе покорна дама.
Но власть свою моя познала дама,
В моем лице увидя отблеск света
Твоих глубин; жестокой стала дама.
Людское сердце утеряла дама.
В ней сердце хищника, дыханье хлада.
Средь зимнего мне показалось хлада
И в летний жар, что предо мною — дама.
Не женщина она — прекрасный камень,
Изваянный рукой умелой камень.

Я верен, постоянен, словно камень.
Прекрасная меня пленила дама.
Ты ударял о камень жесткий камень;
Удары я сокрыл, — безмолвен камень.
Я досаждал тебе давно, но время
На сердце давит тяжелей, чем камень.
И в этом мире неизвестен камень,
Пленяющий таким обильем света,
Великой славой солнечного света,
Который победил бы Пьетру-камень,
Чтоб не притягивала в царство хлада,
Туда, где гибну я в объятьях хлада.

Владыка, знаешь ли, что силой хлада
Вода в кристальный превратилась камень;
Под ветром северным в сиянье хлада,
Где самый воздух в элементы хлада
Преображен, водою стала дама
Кристальною по изволенье хлада.
И от лица ее во власти хлада
Застынет кровь моя в любое время.
Я чувствую, как убывает время,
И жизнь стесняется в пределах хлада.
От гибельного, рокового света
Померк мой взор, почти лишенный света.

В ней торжество ликующего света,
Но сердце дамы под покровом хлада.
В ее очах безлюбых сила света,
Вся прелесть и краса земного света.
Я вижу Пьетру в драгоценном камне,
Я вижу только Пьетру в славе света.
Никто очей пресладостного света
Не затемнит, столь несравненна дама.
О, если б снизошла к страданьям дама
Средь темной ночи иль дневного света!
О, пусть укажет для служенья время, —
Лишь для любви пусть длится жизни время.

И пусть Любовь, что предварила время,
И чувственное ощущенье света,
И звезд движенье, сократит мне время
Страдания. Проникнуть в сердце время
Настало, чтоб изгнать дыханье хлада.
Покой неведом мне, пусть длится время,
Меня уничтожающее время.
Коль будет так, увидит Пьетра-камень,
Как скроет жизнь мою надгробный камень,
Но Страшного суда настанет время,
Восстав, увижу — есть ли в мире дама
Столь беспощадная, как эта дама.

В моем, канцона, скрыта сердце дама.
Пусть для меня она застывший камень,
Я пламенем предел наполнил хлада,
Где каждый подчинен законам хлада,
И новый облик создаю для света,
Быстротекущее отвергну время.

Недолго мне слезами разразиться
Теперь, когда на сердце — новый гнет,
Но ты, о справедливости оплот,
Всевышний, не позволь слезам пролиться:

Пускай твоя суровая десница
Убийцу справедливости найдет,
Которому потворствует деспот,[7]
Что, ядом палача вспоив, стремится

Залить смертельным зельем белый свет;
Молчит, объятый страхом, люд смиренный,
Но ты, любви огонь, небесный свет,

Вели восстать безвинно убиенной,[8]
Подъемли правду, без которой нет
И быть не может мира во вселенной.

В собранье песен, верных юной страсти,
Щемящий отзвук вздохов не угас
С тех пор, как я ошибся в первый раз,
Не ведая своей грядущей части.

У тщетных грез и тщетных дум во власти,
Неровно песнь моя звучит подчас,
За что прошу не о прощенье вас,
Влюбленные, а только об участье.

Ведь то, что надо мной смеялся всяк,
Не значило, что судьи слишком строги:
Я вижу нынче сам, что был смешон.

И за былую жажду тщетных благ
Казню теперь себя, поняв в итоге,
Что радости мирские — краткий сон.

О вашей красоте в стихах молчу,
И уповать не смею на прощенье,
И, полагаясь на воображенье,
Упущенное наверстать хочу.

Но это мне, увы, не по плечу,
Тут не поможет все мое уменье,
И знает, что бессильно, вдохновенье,
И я его напрасно горячу.

Не раз преисполнялся я отваги,
Но звуки из груди не вырывались.
Кто я такой, чтоб взмыть в такую высь?

Не раз перо я подносил к бумаге,
Но и рука, и разум мой сдавались
На первом слове. И опять сдались.

Мгновенья счастья на подъем ленивы,
Когда зовет их алчный зов тоски;
Но, чтоб уйти, мелькнув, — как тигр, легки.
Я сны ловить устал. Надежды лживы.

Скорей снега согреются, разливы
Морей иссохнут, невод рыбаки
В горах закинут, — там, где две реки,
Евфрат и Тигр, влачат свои извивы

Из одного истока, Феб зайдет, —
Чем я покой найду иль от врагини,
С которой ковы на меня кует

Амур, мой бог, дождуся благостыни.
И мед скупой — устам, огонь полыни
Изведавшим, — не сладок, поздний мед!

О благородный дух, наставник плоти,
В которой пребыванье обрела
Земная жизнь достойного синьора,
Ты обладатель славного жезла,
Бича заблудших, и тебе, в расчете
Увидеть Рим спасенным от позора, —
Тебе реку, грядущего опора,
Когда в других добра померкнул свет
И не тревожит совесть укоризна.
Чего ты ждешь, скажи, на что отчизна
Надеется, своих не чуя бед?
Ужели силы нет,
Чтоб разбудить лентяйку? Что есть духу
За волосы бы я встряхнул старуху!

Едва ли зов, тем паче одинокий,
Ее поднимет, спящую таким
Тяжелым сном, что трудно добудиться.
Но не случайно днесь рукам твоим,
Способным этот сон прервать глубокий,
Былая наша вверена столица.
Не медли же: да вцепится десница
В растрепанные косы сей жены,
В грязи простертой, и заставит вежды
Открыть ее. К тебе мои надежды
Сегодня, римский вождь, обращены;
Коль Марсовы сыны[12]
Исконной вновь должны плениться славой
То это будет под твоей державой.

Остатки древних стен, благоговенье
Внушающие либо страх, когда
Былого вспоминаются картины,
Гробницы, где сокрыты навсегда
Останки тех, кого не надет забвенье,
Какой бы срок ни минул с их кончины,
И прошлых добродетелей руины
С надеждой ныне на тебя глядят.
О верный долгу Брут, о Сципионы,
Узнав, что в Риме новые законы,
Вы станете блаженнее стократ.
И думаю, что, рад
Нежданным новостям, Фабриций скажет:
«Мой славный Рим еще себя покажет».

На небесах, за дольний мир в тревоге,
Святые души, оболочку тел
В земле оставя, заклинают ныне
Тебя раздорам положить предел,
Из-за которых людям нет дороги
В дома святых, и бывшие святыни
Безлюдные стоят в земной пустыне,
Разбойничий напоминая грот:
Меж алтарей и статуй оголенных
Во храмах, для молений возведенных,
Растет жестоким заговорам счет.
Все днесь наоборот,
И нет чтобы Творца восславить боем,
Колокола зовут идти разбоем.

Рыдающие женщины и дети,
Народ — от молодых до стариков,
Которым стало в этом мире дико,
Монахи, бел иль черен их покров,
Кричат тебе: «Лишь ты один на свете
Помочь нам в силах. Заступись, владыко!»
Несчастный люд от мала до велика
Увечья обнажает пред тобой,
Что Ганнибала[13] бы и то смягчили.
Пожары дом господень охватили,
Но если погасить очаг-другой
Решительной рукой,
Бесчестные погаснут притязанья,
И бог твои благословит деянья.

Орлы и змеи, волки и медведи[14]
Подчас колонне мраморной вредят
И тем самим себе вредят немало.
По их вине слезами застлан взгляд
Их матери[15], которая воззвала
К тебе, в твоей уверена победе.
Тысячелетие, как в ней не стало
Великих душ и пламенных сердец,
Прославивших ее в былое время.
О новое надменнейшее племя,
Позорящее матери венец!
Ты муж, и ты отец:
Увы, не до нее отцу святому,
Что предпочел чужой родному дому.[16]

Как правило, высокие стремленья
Находят злого недруга в судьбе,
Привыкшей палки ставить нам в колеса,
Но ныне, благосклонная к тебе,
Она достойна моего прощенья,
Хоть на меня всегда смотрела косо.
Никто себе не задавал вопроса,
Зачем она не любит открывать
При жизни людям путь к бессмертной славе.
Я верю, — благороднейшей державе
Ты встать поможешь на ноги опять,
И смогут все сказать:
«Другие ей во цвете лет служили,
Он старую не уступил могиле».

На Капитолии, канцона, встретишь
Ты рыцаря,[17] что повсеместно чтим
За преданность свою великой цели.
Ты молвишь: «Некто, знающий доселе
Тебя, синьор, лишь по делам твоим,
Просил сказать,[18] что Рим
Тебя сквозь слезы умоляет ныне
Со всех семи холмов о благостыне».