Оскар Уайльд - Баллада Редингской тюрьмы

Прав или нет Закон, — не знаю:
То знать мы не должны.
Мы, узники, одно мы знаем,
Что прочен свод стены,
Что день в тюрьме подобен году,
Что дни его длинны.

И знаю я, что все Законы
(Создание людей),
С тех пор как брат убит был братом
И длится круг скорбей,—
Зерно бросают, лишь мякину
Храня в коре своей.

Я также знаю, — и должны бы
О том все знать всегда,—
Что люди строят стены тюрем
Из кирпичей стыда
И запирают, чтоб Спаситель
Не заглянул туда.

Они свет Солнца запирают
И милый лик Луны,
Они свой Ад усердно прячут,
И в нем схоронены
Дела, что люди и Сын Божий
Увидеть не должны!

* * * В тюрьме растет лишь Зло, как севы
Губительных стеблей.
Одно достойно в том, кто гибнет
И изнывает в ней:
Что в ней Отчаяние — сторож,
А Горе — спутник дней.

Здесь могут голодом ребенка
И день и ночь терзать,
Бить слабых, мучить сумасшедших
И старцев оскорблять.
Те гибнут, те теряют разум,
И все должны молчать.

Живут здесь люди в кельях узких,
И тесных, и сырых,
В окно глядит, дыша отравой,
Живая Смерть на них,
И, кроме Похоти, все стало
Прах — в образах людских.

Поят водою здесь гнилою,
Ее мы с илом пьем;
Здесь хлеб, что взвешен строго, смешан
С известкой и с песком;
Здесь сон не дремлет: чутко внемлет,
Крича, обходит дом.

* * * Пусть тощий Голод с Жаждой бледной,
Как две змеи, язвят,
Пусть сохнет тело, — что за дело! —
Другой ужасней яд:
Мы днем таскаем камни, — ночью
Они в груди лежат.

Здесь в келье — сумрак, в сердце — полночь.
Здесь всюду — мрак и сон.
Колеса вертим, паклю щиплем,
Но каждый заключен
В Аду отдельном, и молчанье
Страшней, чем медный звон,

Никто не подойдет к нам с речью
Приветной и живой,
Лишь глаз к нам смотрит сквозь решетку
Безжалостный и злой;
Забыты всеми, гибнем, гибнем
Мы телом и душой!

Одни, унижены, мы ржавим
Цепь жизни без конца.
Те плачут, те клянут, те терпят
С бесстрастностью лица,—
Но камни сердца раздробляет
Благой Закон Творца.

* * * Сердца, разбитые в темницах,
Благоуханье льют,
Так, как у ног Хряста разбитый
Альвастровый сосуд,
И дивным полон ароматом
Земных грехов приют.

О, счастлив тот, чье сердце может
Разбиться на пути!
Как иначе очистить душу
И новый путь найти?
Когда не в глубь сердец разбитых,—
Куда Христу сойти?

И тот, чье вздуто было горло,
Чист и недвижен взгляд.
Ждал рук Того, Кем был разбойник
С креста на Небо взят.
Сердцам разбитым и печальным
Христос являться рад.

Тот в красном, кто читал Законы,
Ему отсрочку дал,—
Три маленьких недели жизни,
Чтоб он свой грех сознал
И кровью искупил минуту,
Когда он нож держал.

Омыли слезы крови руку,
Что кровью залита.
Смывается кровь только кровью,
И влага слез — чиста.
Знак Каина кровавый — белой
Печатью стал Христа.

Близ Рэдинга есть замок Рэдинг.
И ров позорный в нем.
Во рву лежит один несчастный,
Сжигаемый огнем;
В горючем саване лежит он,
Без имени над рвом.

Пусть он до дня, когда вострубит
Архангел, мирно спит.
Шум лишних вздохов, слез ненужных
Его пусть не смутит.
Убил он ту, кого любил он,
И вот за то убит.

Возлюбленных все убивают,—
Так повелось в веках,—
Тот — с дикой злобою во взоре,
Тот — с лестью на устах,
Кто трус — с коварным поцелуем,
Кто смел — с клинком в руках!

Он не был больше в ярко-красном,
   Вино и кровь он слил,
Рука в крови была, когда он
   С умершей найден был,
Кого любил — и, ослепленный,
   В постели он убил.

И вот он шел меж подсудимых,
   Весь в серое одет.
Была легка его походка,
   Он не был грустен, нет,
Но не видал я, чтоб глядели
   Так пристально на свет.

Я никогда не знал, что может
   Так пристальным быть взор,
Впиваясь в узкую полоску,
   В тот голубой узор,
Что, узники, зовем мы небом
   И в чем наш весь простор.

С другими душами чистилищ,
   В другом кольце, вперед,
Я шел и думал, что он сделал,
   Что совершил вон тот, —
Вдруг кто-то прошептал за мною:
«Его веревка ждет».

О, боже мой! Глухие стены
   Шатнулись предо мной,
И небо стало раскаленным,
   Как печь, над головой,
И пусть я шел в жестокой пытке, —
   Забыл я ужас свой.
Я только знал, какою мыслью
   Ему судьба — гореть.
И почему на свет дневной он
   Не может не смотреть, —
Убил он ту, кого любил он,
   И должен умереть.

Но убивают все любимых, —
   Пусть знают все о том, —
Один убьет жестоким взглядом,
   Другой — обманным сном,
Трусливый — лживым поцелуем,
   И тот, кто смел, — мечом!

Один убьет любовь в расцвете,
   Другой — на склоне лет,
Один удушит в сладострастьи.
   Другой — под звон монет,
Добрейший — нож берет: кто умер,
   В том муки больше нет.

Кто слишком скор, кто слишком долог,
   Кто купит, кто продаст,
Кто плачет долго, кто — спокойный —
   И вздоха не издаст,
Но убивают все любимых, —
   Не всем палач воздаст.

Он не умрет позорной смертью,
   Он не умрет — другой,
Не ощутит вкруг шеи петлю
   И холст над головой,
Сквозь пол он не уронит ноги
   Над страшной пустотой.

Молчащими не будет ночью
   И днем он окружен,
Что все следят, когда заплачет,
   Когда издаст он стон, —
Следят, чтоб у тюрьмы не отнял
   Тюремной жертвы он.

Он не увидит на рассвете,
   Что вот пришла Беда,
Пришел, дрожа, священник в белом,
   Как ужас навсегда,
Шериф и комендант, весь в черном,
   Чей образ — лик Суда.

Он не наденет торопливо
   Свой каторжный наряд,
Меж тем как грубый доктор смотрит,
   Чем новым вспыхнул взгляд, —
Держа часы, где осужденья
   Звучат, стучат, стучат.

Он не узнает тяжкой жажды,
   Что в горле — как песок,
Пред тем, когда палач в перчатках
   Прильнет на краткий срок
И узника скрутит ремнями,
   Чтоб жаждать он не мог.

Слова молитв заупокойных
   Не примет он, как гнет,
И, между тем как ужас в сердце
   Кричит, что он живет,
Он не войдет, касаясь гроба,
   Под страшный низкий свод.

Не глянет он на вышний воздух
   Сквозь узкий круг стекла,
Молясь землистыми губами,
   Чтоб боль скорей прошла,
Не вздрогнет он от губ Кайафы,
   Стирая пот с чела.

Уж шесть недель гулял солдат наш,
   Весь в серое одет,
Была легка его походка,
   Он не был грустен, нет,
Но не видал я, чтоб глядели
   Так пристально на свет.

Я никогда не знал, что может
   Так пристальным быть взор,
Впиваясь в узкую полоску,
   В тот голубой узор,
Что, узники, зовем мы небом
   И в чем наш весь простор.

Он не ломал с тоскою руки,
   Как те, в ком мало сил
И кто в Отчаяньи Надежду
   Безумно оживил, —
Нет, только он глядел на солнце
   И жадно воздух пил.

Не плакал он, ломая руки,
   О том, что суждено,
Но только утро пил, как будто
   Целительно оно.
О, жадно, жадно пил он солнце,
   Как светлое вино!

С другими душами чистилищ,
   В другом кольце, вперед,
Я шел, — и каждый, кто терзался,
   Про свой не помнил гнет,
Но мы за тем следили тупо,
   Кого веревка ждет.

И странно было знать, что мог он
   Так весело шагать,
И странно было, что глазами
   Он должен свет впивать,
И странно было знать, что должен
   Такой он долг отдать.

Цветут и дуб и вяз роскошно
   Весеннею порой.
Но страшно видеть столб позорный,
   Что перевит змеей, —
И, стар иль юн, но кто-то должен
   Предел не выждать свой!

Высок престол, и счастье трона
   Всех манит и зовет,
Но кто хотел бы, с крепкой петлей,
   Взойти на эшафот
И сквозь ошейник бросить взгляд свой
   Последний в небосвод?

Прекрасны пляски, звуки скрипок,
   Любовь и Жизнь с Мечтой;
Любить, плясать, под звуки лютни,
   Толпою молодой;
Но страшно — быстрою ногою —
   Плясать над пустотой!

И мы за ним с больным вниманьем
   Следили, чуть дыша:
Быть может, к каждому такой же
   Конец ползет, спеша?
Как знать, в какой нас Ад заманит
   Незрячая душа.

И наконец меж подсудимых
   Он больше не ходил.
Я знал: он в черной загородке,
   В судебном зале был.
Его лица я не увижу,
   Как долго б я ни жил.

Мы встретились, как в бурю, в море,
   Погибшие суда.
Без слов, без знака — что могли бы
   Мы говорить тогда?
Мы встретились не в ночь святую,
   А в яркий день стыда.

Тот и другой в глуши тюремной
   Людской отбросок был,
Нас мир, сорвавши с сердца, бросил,
   И бог о нас забыл,
И за железную решетку
   Грех в тьму нас заманил.