Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972

Полюбил своей хладной душой,
то есть был услужлив и верен,
знал, докуда за ней бы дошел,
где бы бросил, если велено.
Все же это была любовь,
чувство, страсть были в этом все же,
и она была подороже
чувства, страсти всякой любой.
Полюбил и ждал от нее
той же верности, той же страсти
в тех же рамках закона и власти,
регулирующих бытие.

А ты по-прежнему точен:
входишь с боем часов.
И голос твой все жесточе
среди иных голосов.

А ты по-прежнему вежлив,
как современный король,
и хамствуешь только, ежли
так предписала роль.

А ты по-прежнему скромен,
ровен, тих.
В меру постноскоромен
твой аккуратный стих.

А я по-прежнему тоже
ненавижу тебя до дрожи.
Все между нами ясно,
точно, понятно,
слова не скажем напрасно,
и это очень приятно.

Женщины, с которыми — ты,
те же, что у гения.
Но ему — чистота их красоты,
чудные мгновения.
Тебе достанутся рост и масть
и ничего особенного.
А гений имеет власть — класть
печать. Своего, особенного.

Гении ходят с ними в кино,
слушают те же банальности.
Гениям ничего не дано,
кроме их гениальности.
Нет, дано. Женщину ту,
виданную, перевиданную,
люди увидят сквозь мечту,
увидят его ви́дением.

И вот берется Анна Керн
и добавляется чуть в нее.
Все остается с подлинным верно
и все же — мгновение чудное.

Современность, нынешнесть, сегодняшнесть:
мочеполовая спиртоводочность,
песня из полсотни полуслов
точных и привычных и скалдырных,
автомотофотохолодильник —
это в понимании ослов.

Но свобода, равенство и братство
понемногу движутся вперед,
и в междупланетное пространство
время межвоенное идет.

Вечный холод выморозит подлость,
вечный жар сожжет ее дотла,
и галактики медвежья полость
наши запахнет слова-дела.

Или поумнеют люди как-то,
проберутся между ваших вех,
и взойдет, словно в пустыне кактус,
крепкий и колючий человек.

Расставляйте покрепче локти-ка,
убирайте подальше лапти-ка,
здесь аптека, а рядом оптика,
фонарей и витрин галактика.

Разберитесь, куда занесло
вас, с побасками и фольклором,
избяным, неметеным сором:
это — город, а не село.

Это — город. Он — большой.
Здесь пороки свои и пророки.
Здесь с природой и с душой
не прожить. Нужна сноровка.

Это — город. Взаимная выручка
растерявшихся хуторян
не заменит личной выучки,
если кто ее растерял.

Если кто ее не приобрел,
замечтавшись и засмотревшись,
хоть степной, но все ж — не орел,
хоть и конный, а все же пеший.

Совесть, как домашняя собака,
не хочет своего кусать.
Надо бы в лицо сказать,
а совесть, как домашняя собака,
не хочет своего кусать.

Сказать в лицо значит посмотреть
в глаза. И выдержать. И вынести
ответный взор обиженной невинности.
Сказать в лицо. Нет, лучше — умереть.
Нет, лучше не сказать и не смотреть
в глаза.

А совесть?
Что ж, она не просится.
Накормлена — и смирная она.
Домашняя. На своего не бросится.
Зимой она безропотно морозится.
В жару — не бесится.
Какого же рожна?

Раз так — не обижайся и терпи
и жди, пока она рванется
и что-то вспомнит
                               и с цепи
с железным громыханием сорвется.

Старая записная книжка!
Все телефоны уже не действительны:
знакомые получили квартиры —
раньше они снимали углы,
девушки вышли замуж — девушкам не
                                                           позвонишь.
Я тоже женился. Мне тоже — не позвонишь.
Товарищи сменили позиции.
Одни — легко, как пулеметы.
Другие — с трудом, как осадные пушки.
Товарищам теперь не позвонишь.
Я — тоже сменил позицию
в результате идейной эволюции
по причине повзросления
в связи с давлением времени
или (есть такая точка зрения)
по той же причине,
по которой это сделали товарищи.
У одной Лили Юрьевны Брик
тот же самый телефон,
только с другими цифрами.

Вода бывает
                   чистая, грязная, горькая, горячая,
                   холодная, фруктовая
                   и даже тяжелая.
Правда бывает только чистая.
                   Если она в то же время
                   горькая, тяжелая
                   и, может быть, даже
                   фруктовая,
Она все равно должна оставаться
                   чистой правдой.

Не верю, что жизнь — это форма
существованья белковых тел.
В этой формуле — норма корма,
дух из нее давно улетел.

Жизнь. Мудреные и бестолковые
деянья в ожиданьи добра.
Индифферентно тело белковое,
а жизнь — добра.

Белковое тело можно выразить,
найдя буквы, подобрав цифры,
а жизнь — только сердцем на дубе вырезать.
Нет у нее другого шифра.

Когда в начале утра раннего
отлетает душа от раненого,
и он, уже едва дыша,
понимает, что жизнь — хороша,

невычислимо то понимание
даже для первых по вниманию
машин, для лучших по уму.
А я и сдуру его пойму.

Россия увеличивала нас:
ее штабы, ее масштабы,
ее поля, ее баштаны,
ее Урал, ее Кавказ.

И самые обычные слова
становятся необычайны,
когда подхватывает их Москва
от радиовещания до чайной.

Брали на обед по три вторых,
первого ни одного не брали.
«Трали-вали», — говорит старик,
инвалид, участник поля брани.

Смотровые ордера
получали в райсовете.
По сто граммов хлопали с утра.
Не боялись никого на свете.

Обсуждали изредка судьбу.
Смело командирам возражали.
И с большим достоинством в гробу
в выходных костюмах возлежали.

Лесорубы из Карелии,
курский соловей, псковский печник —
псы семи держав
                            как угорелые
бегали от них.

Целый класс читает по слогам
хором. Что-то новое и важное.
Шелестит торжественно бумажное,
весело душевное поет.
Души формируются отважные,
зрелость постепенно настает.
Зрелость постепенно наступает,
словно осторожный командарм,
а покуда — целый класс читает,
целый класс
                        читает по слогам.

Московские рабочие не любят,
когда доклад читают по бумажке,
не чтят высокомерные замашки,
не уважают,
                   если кто пригубит
серьезное,
                   скользнет, хвостом вильнет
и дальше, вдоль по тезисам рванет.

Московские рабочие, которые
могли всю жизнь
                         шагов с пяти
                                                глядеть,
как мчится вдаль всемирная история,
рискуя их самих
                                  крылом задеть,
не любят выдумки, не ценят выверта.
Идете к ним — точнее факты выверьте!

Не обмануть московских работяг,
в семи водах изрядно кипяченных,
в семи дымах солидно прокопченных
и купанных в семи кровях.
К вранью не проявляют интерес!
Поэтому и верю я в прогресс.