Федор Тютчев - Том 6. Письма 1860-1873
Шлю всем дружеские приветствия. Скажи моему брату и бабушке, что я надеюсь увидеться с ними в октябре. Да хранит тебя Бог, дочь моя, сердечно тебя обнимаю. Ф. Т.
Тютчевой Д. Ф., 23 сентября/5 октября 1863*
St-Pétersbourg. Lundi. 23 septembre/5 octobre
Ma fille trois fois chérie. Si les pensées humaines avaient l’heureuse faculté de se convertir d’elles-mêmes en lettres écrites, pliées, cachetées et expédiées à la poste — assurément il ne se passerait pas de jour où tu n’en eusses reçues deux ou trois de moi, tant mes pensées sont habituellement dirigées vers vous, vous entourant et vous couvant avec une affectueuse sollicitude. — Aujourd’hui enfin, sous une forme plus palpable, je te les expédie, sur l’avis de Kitty, tout droit à Genève, aux Eaux vives, maison Pétroff*, dans l’espoir qu’elles t’y trouveront encore. Ce que j’appris en dernier lieu à ton sujet, c’est-à-d<ire> au sujet de ta cure et de ses résultats, m’a fait plaisir, mais cette certitude acquise d’un mieux déjà réalisé dans l’état de ta santé ne conjure guères, hélas, quant aux appréhensions de l’avenir et d’un avenir tout à fait imminent. Quelle résolution vas-tu prendre en vue de l’hiver prochain? Que te dira à ce sujet ta voix intérieure, la seule conseillère que tu aies? J’attends cette décision avec un vif et tendre intérêt, reconnaissant mon incompétence à émettre un avis qui ne soit hérissé d’inconvénients, dans la situation donnée. La seule chose dont j’ai l’intime conviction, c’est que je me sentirai très heureux de te revoir. — Indépendamment de tes lettres, j’ai eu dernièrement de tes nouvelles par le Comte G. Stroganoff* — dix jours après qu’il t’avait vue, à Ouchy, chez la Grande-Duchesse. J’aurais aimé t’y voir moi aussi. — Ces beaux sites, qui ne vous empêchent pas d’être malheureux quand on y est, ont une magie irrésistible, vus de loin. L’expérience ne sert de rien et bien que reconnue, cette illusion d’optique devient la plus pressante des réalités. — Est-ce en présence de ces beaux sites que tu liras ces lignes écrites dans une demi-obscurité — entre 4 et 5 heures du soir, aux dernières lueurs d’un soleil qui est beaucoup plutôt une conjecture qu’une certitude? — Les vendanges ici n’ont pas encore commencé — et en fait de Mont-Blanc, j’ai devant les yeux le Gostinnoi-Dvor, tout mouillé de pluie.
Je ne te parle pas de ce qui concerne la famille, sachant que Kitty s’acquitte de ce soin — et d’ailleurs ce qu’il y aurait à en dire ne serait guères réjouissant. C’est quelque chose de triste et de terne, comme l’est tout déclin, de plus en plus accusé.
Quant à moi, dans le moment donné, c’est sur ma pauvre femme surtout, et sur Marie*, par ricochet, que s’arrête et s’épuise ma plus vive sollicitude. — Ses lettres probablement t’auront informée de tous les tracas, déboires et dégoûts, par lesquels elle a passé dans ces derniers temps. — En ce moment-ci, grâce à l’argent que j’ai pu lui envoyer, elle a dû se sentir un peu soulagée. — Pas moins, elle en a encore pour deux mois peut-être de cette abominable réclusion à la campagne. — D’Anna je n’ai eu qu’une lettre (sans date) depuis son arrivée à Livadia*. J’ignore si elle y a revu (et comment) le grotesque héros de son absurde roman*. — Enfin, ce qui est certain, c’est que nous sommes, à l’heure qu’il est, grandement dispersés. — Plaise au Ciel de nous réunir prochainement sans que personne manque au rendez-vous. — Au revoir donc, à bientôt, ma fille chérie.
ПереводС.-Петербург. Понедельник. 23 сентября/5 октября
Бесконечно милая моя дочь. Если бы человеческие мысли обладали счастливой способностью сами обращаться в письма, написанные, сложенные, запечатанные и отправленные по почте, я уверен, не проходило бы дня, чтобы ты не получала от меня два или три письма, ибо мысли мои постоянно обращены к тебе, опекают тебя, окружая заботой и лаской. — И вот сегодня посылаю их тебе в более осязаемой форме, по совету Китти, прямо в Женеву, на Воды, в дом Петрова*, в надежде, что они тебя еще там застанут. Последние известия о тебе, то есть о твоем лечении и о его результатах, меня порадовали; однако, хотя и можно с уверенностью утверждать, что в состоянии твоего здоровья наступило несомненное улучшение, это, увы, не снимает опасений за будущее, и за будущее самое близкое. Какое решение ты примешь относительно зимы? Что скажет тебе на этот счет твой внутренний голос, единственный твой советчик? Жду твоего решения с живейшим интересом и участием, поскольку признаю свою неспособность предложить в сложившейся ситуации что-либо, не сопряженное со множеством неудобств. Единственное, в чем я глубоко убежден, это в том, что буду безмерно рад тебя увидеть. — Независимо от твоих писем, я недавно получил о тебе известия от графа Г. Строганова* — через десять дней после того, как он видел тебя в Уши, у великой княгини. Я тоже был бы не прочь повидать тебя там. — Эти прелестные уголки природы обладают неотразимым очарованием, когда смотришь на них издалека, хотя пребывание там не мешает чувствовать себя несчастным. Опыт ничего не меняет, и признавая, что это оптический обман, тем не менее воспринимаешь его как самую очевидную реальность. — Неужели эти строки, написанные в сумерках, между 4 и 5 часами вечера, при последних лучах солнца, более похожих на мираж, чем на реальность, неужели ты будешь читать их посреди всех этих красот природы? — У нас здесь сбор винограда еще не начался, а вместо Монблана перед глазами у меня Гостиный двор, весь мокрый от дождя.
Не пишу тебе ничего о нашей семье, поскольку знаю, что этим займется Китти, да к тому же то, что можно о нас сказать, вряд ли тебя обрадует. Как всё, что приходит в упадок, жизнь наша становится все более грустной и бесцветной.
Что до меня, то теперь я более всего тревожусь о бедной жене моей, а вместе с тем и о Мари*. — Из ее писем ты, наверное, знаешь обо всех волнениях, горестях и неприятностях, которые ей довелось пережить за последнее время. — Сейчас ей как будто стало полегче, благодаря деньгам, которые я смог ей послать. — Тем не менее еще два месяца она, по-видимому, должна будет провести в этом отвратительном деревенском заточении. — От Анны, со времени ее приезда в Ливадию*, я получил только одно письмо (без даты). Не знаю, встретилась ли она там (и как) с комичным героем своего нелепого романа*. — Словом, ясно одно, все мы сейчас находимся далеко друг от друга. — Бог даст, в ближайшем будущем мы снова соберемся вместе, и на этот раз никто из нас не будет отсутствовать. — Так до свиданья, и до скорого, моя милая дочь.
Каткову М. Н., 7 октября 1863*
С.-Петербург. 7-го октября 1863
Почтеннейший Михаил Никифорович,
Не раз в наших беседах, в Москве*, говорили мы о пагубном направлении нашего Министерства народного просвещения — до того пагубном, что оно вменяет в обязанность всякому благонамеренному русскому противодействовать ему всеми силами*. — При этом, помнится мне, я высказал вам мое убеждение, что направление это, сколько оно вредно, столько же и несостоятельно у нас и лишено всякой raison d’être.[6] Так оно в своем начале противно всем чувствам и убеждениям верховного представителя власти. Терпимость же, ему оказываемая, объясняется какою-то страшною мистификациею, только в одной России возможною. Князь Горчаков, с которым я часто имел случай обо всем этом говорить, вполне разделяет и взгляд наш на самое направление, и мое мнение о его несостоятельности. — К тому же он, может быть, единственный человек между нами, который и по своему влиятельному положению, и по своему усердию к общему делу имеет и силу, и волю заявить с успехом, где следует, свой решительный протест против всего этого бесчинства. Но ему нужны факты, ему нужны точные несомненные показания, на которые он мог бы опереться… Что достаточно для личного убеждения, далеко не достаточно для государственного обличения.
Следственно, почтеннейший Михаил Никифорович, без вашей помощи, без вашего содействия и тут не обойдется.
Я знаю, — не будь у нас цензуры, имейте вы право и возможность не ограничиваться намеками, а высказывать дело как оно есть — и называть всё и всех по имени, — то одной вашей полемической деятельности достаточно было бы, чтобы довести до общего сознания всю зловредность теперешней системы и убедить кого следует в необходимости ее скорейшего устранения, — но, по несчастью, одною печатью, при ее существующих условиях, практического результата мы добиться не можем, а крайняя важность дела отлагательства не терпит — и потому, возвращаясь к нашим московским беседам, я не могу не повторить перед вами тогда еще мною вам высказанного убеждения, что вы могли бы оказать огромную услугу — как вы умеете их оказывать — составлением записки, короткой, но очень рельефной, о главных фактах, определяющих настоящий характер всей этой системы, в отношении которой может быть только одно сомнение: безумие ли это или преднамеренное предательство.
Вот что я имел, почтеннейший Михаил Никифорович, представить на ваше благоусмотрение. Буду ожидать вашего решения с полною верою в вашу всегдашнюю готовность служить общей пользе.
Ф. Тютчев
P. S. Известия из Англии удовлетворительные. По-видимому, заговор против нас решительно расстроен — открытие франц<узских> палат выяснит положение*.
Тютчевой Е. Ф., 23 октября 1863*
Pétersbourg. Mercredi. 23 oct<obre>
Cent fois merci, ma fille chérie, de tes bonnes nouvelles au sujet de Daria. Tu ne pouvais pas me faire un plus sensible plaisir. Dieu veuille que le mieux obtenu soit durable et que cette bonne, chère créature rentre dans les conditions de santé qui seules donnent quelque agrément au fait d’exister… Mais même en vue du résultat obtenu, je n’en persiste pas moins à appeler de tous mes vœux le traitement radical et définitif — et pas pour Daria seulement. Je vous prie, ma fille, de me pardonner ces aspirations terrestres et ces points de vue d’une portée un peu vulgaire.
