Евгений Евтушенко - Евгений Евтушенко. Все стихи

Качался старый дом, в хорал слагая скрипы,
и нас, как отпевал, отскрипывал хорал.
Он чуял, дом-скрипун, что медленно и скрытно
в нем умирала ты, и я в нем умирал.

«Постойте умирать!»— звучало в ржанье с луга,
в протяжном вое псов и сосенной волшбе,
но умирали мы навеки друг для друга,
а это все равно что умирать вообще.

А как хотелось жить! По соснам дятел чокал,
и бегал еж ручной в усадебных грибах,
и ночь плыла, как пес, косматый, мокрый, черный,
кувшинкою речной держа звезду в зубах.

Дышала мгла в окно малиною сырою,
а за моей спиной — все видела спина!—
с платоновскою Фро, как с найденной сестрою,
измученная мной, любимая спала.

Я думал о тупом несовершенстве браков,
о подлости всех нас – предателей, врунов:
ведь я тебя любил, как сорок тысяч братьев,
и я тебя губил, как столько же врагов.

Да, стала ты другой. Твой злой прищур нещаден,
насмешки над людьми горьки и солоны.
Но кто же, как не мы, любимых превращает
в таких, каких любить уже не в силах мы?

Какая же цена ораторскому жару,
когда, расшвырян вдрызг по сценам и клише,
хотел я счастье дать всему земному шару,
а дать его не смог — одной живой душе?!

Да, умирали мы, но что-то мне мешало
уверовать в твое, в мое небытие.
Любовь еще была. Любовь еще дышала
на зеркальце в руках у слабых уст ее.

Качался старый дом, скрипел среди крапивы
и выдержку свою нам предлагал взаймы.
В нем умирали мы, но были еще живы.
Еще любили мы, и, значит, были мы.

Когда-нибудь потом (не дай мне бог, не дай мне!),
когда я разлюблю, когда и впрямь умру,
то будет плоть моя, ехидничая втайне,
«Ты жив!» мне по ночам нашептывать в жару.

Но в суете страстей, печально поздний умник,
внезапно я пойму, что голос плоти лжив,
и так себе скажу: «Я разлюбил. Я умер.
Когда-то я любил. Когда-то я был жив».

Бок о бок с шашлычной,
                    шипящей так сочно,
киоск звукозаписи
                 около Сочи.
И голос знакомый
                с хрипинкой несется,
и наглая надпись:
                 «В продаже — Высоцкий».
Володя,
      ах, как тебя вдруг полюбили
Со стереомагами
               автомобили!
Толкнут
       прошашлыченным пальцем кассету,
И пой,
      даже если тебя уже нету.
Торгаш тебя ставит
                  в игрушечке-«Ладе»
Со шлюхой,
          измазанной в шоколаде,
и цедит,
        чтоб не задремать за рулем:
«А ну-ка Высоцкого мы крутанем!»
Володя,
       как страшно
                  меж адом и раем
крутиться для тех,
                 кого мы презираем!
Но, к нашему счастью,
                   магнитофоны
Не выкрадут
          наши предсмертные стоны.
Ты пел для студентов Москвы
                          и Нью-Йорка,
Для части планеты,
                чье имя — «галерка».
И ты к приискателям
                  на вертолете
Спускался и пел у костров на болоте.
Ты был полу-Гамлет и полу-Челкаш.
Тебя торгаши не отнимут.
                        Ты наш…
Тебя хоронили, как будто ты гений.
Кто — гений эпохи. Кто — гений мгновений.
Ты — бедный наш гений семидесятых
И бедными гениями небогатых.
Для нас Окуджава
                был Чехов с гитарой.
Ты — Зощенко песни
                 с есенинкой ярой,
И в песнях твоих,
                 раздирающих душу,
Есть что-то
          от сиплого хрипа Хлопуши!
…Киоск звукозаписи
                   около пляжа.
Жизнь кончилась.
             И началась распродажа.

На кладбище китов
              на снеговом погосте
стоят взамен крестов
              их собственные кости.
Они не по зубам —
              все зубы мягковаты.
Они не по супам —
                кастрюли мелковаты.
Их вьюга, тужась, гнет,
              но держатся — порядок!—
вколоченные в лед,
              как дуги черных радуг.
Горбатый эскимос,
              тоскующий по стопке,
как будто бы вопрос,
               в них заключен, как в скобки.
Кто резво щелкнул там?
                 Ваш фотопыл умерьте!
Дадим покой китам
               хотя бы после смерти.
А жили те киты,
            людей не обижая,
от детской простоты
                фонтаны обожая.
И солнца красный шар
                 плясал на струях белых…
«Киты по борту! Жарь!
                  Давай, ребята, бей их!»
Спастись куда-нибудь?
                Но ты — пространства шире.
А под воду нырнуть —
              воды не хватит в мире.
Ты думаешь, ты бог?
               Рисковая нескромность.
Гарпун получишь в бок
                расплатой за огромность.
Огромность всем велит
                 охотиться за нею.
Тот дурень, кто велик.
                  Кто мельче — тот умнее.
Плотва, как вермишель.
                  Среди ее безличья
дразнящая мишень — беспомощность величья!
Бинокли на борту
              в руках дрожат, нацелясь,
и с гарпуном в боку
               Толстой бежит от «цейсов».
Величью мель страшна.
                 На камни брошен гонкой,
обломки гарпуна
выхаркивает Горький.
Кровав китовый сан.
                 Величье убивает,
и Маяковский сам
                 гарпун в себя вбивает.
Китеныш, а не кит,
                 но словно кит оцеплен,
гарпунным тросом взвит,
качается Есенин.
Почти не простонав,
                 по крови, как по следу,
уходит Пастернак
              с обрывком троса в Лету.
Хемингуэй молчит,
              но над могилой грозно
гарпун в траве торчит,
                   проросший ввысь из гроба.
И, скрытый за толпой,
                 кровавым занят делом
даласский китобой
              с оптическим прицелом.
…Идет большой загон,
                   а после смерти — ласка.
Честнее твой закон,
                 жестокая Аляска.
На кладбище китов
               у ледяных торосов
нет ханжеских цветов —
                  есть такт у эскимосов.
Эх, эскимос-горбун,—
                 у белых свой обычай:
сперва всадив гарпун,
                 поплакать над добычей.
Скорбят смиренней дев,
               сосут в слезах пилюли
убийцы, креп надев,
               в почетном карауле.
И промысловики,
            которым здесь не место,
несут китам венки
              от Главгарпунотреста.
Но скручены цветы
               стальным гарпунным тросом
Довольно доброты!
               Пустите к эскимосам!

Когда взошло твое лицо
над жизнью скомканной моею,
вначале понял я лишь то,
как скудно все, что я имею.

Но рощи, реки и моря
оно особо осветило
и в краски мира посвятило
непосвященного меня.

Я так боюсь, я так боюсь
конца нежданного восхода,
конца открытий, слез, восторга,
но с этим страхом не борюсь.

Я помню — этот страх
и есть любовь. Его лелею,
хотя лелеять не умею,
своей любви небрежный страж.

Я страхом этим взят в кольцо.
Мгновенья эти — знаю — кратки,
и для меня исчезнут краски,
когда зайдет твое лицо…