Ольга Берггольц - Стихи

О скорбная весть — Севастополь оставлен…
Товарищи, — встать, как один, перед ним,
пред городом мужества, городом славы,
пред городом — доблестным братом твоим!

Но мы не хотим и не будем прощаться
с тобой, не смирившийся город-солдат:
ты жив,
   ты в сердцах москвичей,
     сталинградцев,
дыханье твое бережет Ленинград.

Мы знаем: на всех пламенеющих тропах,
со всеми, кто бьет ненавистных врагов,
идет Севастополь,
     родной Севастополь,
и кровь и огонь от его берегов…

Промчится година железа и горя,
мы кончим победою наши бои, —
у теплого моря, у синего моря
он встанет опять из развалин своих.

Нет, только не плачь, — мы не чтим его
   память,
и этой минуты великая тишь
затем, чтоб сказать:
     — Севастополь, ты с нами!
Ты с нами,
   ты бьешься,
     ты победишь.

…Третья зона, дачный полустанок,
у перрона — тихая сосна.
Дым, туман, струна звенит в тумане,
невидимкою звенит струна.

Здесь шумел когда-то детский лагерь
на веселых ситцевых полях…
Всю в ромашках, в пионерских флагах,
как тебя любила я, земля!

Это фронт сегодня. Сотня метров
до того, кто смерть готовит мне.
Но сегодня — тихо. Даже ветра
нет совсем. Легко звучать струне.

И звенит, звенит струна в тумане…
Светлая, невидимая, пой!
Как ты плачешь, радуешься, манишь,
кто тебе поведал, что со мной?

Мне сегодня радостно до боли,
я сама не знаю — отчего.
Дышит сердце небывалой волей,
силою расцвета своего.

Знаю, смерти нет: не подкрадется,
не задушит медленно она, —
просто жизнь сверкнет и оборвется,
точно песней полная струна.

…Как сегодня тихо здесь, на фронте.
Вот среди развалин, над трубой,
узкий месяц встал на горизонте,
деревенский месяц молодой.

И звенит, звенит струна в тумане,
о великой радости моля…
Всю в крови,
   в тяжелых, ржавых ранах,
я люблю, люблю тебя, земля!

Ненастный вечер, тихий и холодный.
Мельчайший дождик сыплется впотьмах.
Прямой-прямой пустой Международный
в огромных новых, нежилых домах.
Тяжелый свет артиллерийских вспышек
то озаряет контуры колонн,
то статуи, стоящие на крышах,
то барельеф из каменных знамен
и стены — сплошь в пробоинах снарядов…
А на проспекте — кучка горожан:
трамвая ждут у ржавой баррикады,
ботву и доски бережно держа.

Вот женщина стоит с доской
   в объятьях;
угрюмо сомкнуты ее уста,
доска в гвоздях — как будто часть
   распятья,
большой обломок русского креста.
Трамвая нет. Опять не дали тока,
а может быть, разрушил путь снаряд…
Опять пешком до центра — как далеко!
Пошли… Идут — и тихо говорят.
О том, что вот — попался дом проклятый,
стоит — хоть бомбой дерево ломай.
Спокойно люди жили здесь когда-то,
надолго строили себе дома.
А мы… Поежились и замолчали,
разбомбленное зданье обходя.
Прямой проспект, пустой-пустой,
   печальный,
и граждане под сеткою дождя.

…О, чем утешить хмурых, незнакомых,
но кровно близких и родных людей?
Им только б доски дотащить до дома
и ненадолго руки снять с гвоздей.
И я не утешаю, нет, — не думай,
я утешеньем вас не оскорблю:
я тем же каменным, сырым путем,
   угрюмым
тащусь, как вы, и, зубы сжав, — терплю.
Нет, утешенья только душу ранят, —
давай молчать…
   Но странно: дни придут,
и чьи-то руки пепел соберут
из наших нищих, бедственных времянок.
И с трепетом, почти смешным для нас,
снесут в музей, пронизанный огнями,
и под стекло положат, как алмаз,
невзрачный пепел, смешанный
   с гвоздями!
Седой хранитель будет объяснять
потомкам, приходящим изумляться:
— Вот это — след Великого Огня,
которым согревались ленинградцы.
В осадных, черных, медленных ночах,
под плач сирен и орудийный грохот,
в их самодельных временных печах
дотла сгорела целая эпоха.
Они спокойно всем пренебрегли,
что не годилось для сопротивленья,
все отдали победе, что могли,
без мысли о признанье в поколеньях.
Напротив, им казалось по-другому:
казалось им порой — всего важней
охапку досок дотащить до дома
и ненадолго руки снять с гвоздей…

…Так, день за днем, без жалобы,
   без стона.
невольный вздох — и тот в груди
   сдавив,
они творили новые законы
людского счастья и людской любви.
И вот теперь, когда земля светла,
очищена от ржавчины и смрада, —
мы чтим тебя, священная зола
из бедственных времянок Ленинграда…
…И каждый, посетивший этот прах,
смелее станет, чище и добрее,
и, может, снова душу мир согреет
у нашего блокадного костра.

…Октябрьский дождь стучит в квадрат
   оконный.
глухие залпы слышатся вдали.
На улицах, сырых и очень темных,
одни сторожевые патрули.

Мерцает желтый слепенький фонарик,
и сердце вдруг сжимается тоской,
когда услышишь:
     — Пропуск ваш, товарищ… —
Как будто б ты нездешний и чужой.
— Вот пропуск мой. Пожалуйста,
   проверьте.
Я здешняя, и этот город — мой.
У нас одно дыханье, дума, сердце…
Я здешняя, товарищ постовой.

…Но я живу в квартире, где зимою
чужая чья-то вымерла семья.
Все, что кругом, — накоплено не мною
Все — не мое, как будто б я — не я.
И точно на других широтах мира,
за целых два квартала от меня,
моя другая — прежняя квартира,
без запаха жилого, без огня.

Я редко прихожу туда, случайно.
Войду — и цепенею, не дыша:
еще не бывшей на земле печалью
без слез, без слов терзается душа…
Да, у печали этой нет названья.
Не выплачешь, не выскажешь ее,
и лишь фанерных ставенек стенанье
негромкое — похоже на нее.
А на стекле — полоски из бумаги,
дождями покороблены, желты:
неведенья беспомощные знаки,
зимы варфоломеевской кресты.
Недаром их весною отдирали те,
кто в жилье случайно уцелел,
и только в нежилых домах остались
бумажные полоски на стекле.

Моя квартира прежняя пуста,
ее окошки в траурных крестах.

Да я ли здесь жила с тобой? Да я ли
кормила здесь когда-то дочерей?
Меня ль, меня ль глаза твои встречали
у теплых, у клеенчатых дверей?

Ты вскакивал, ты выбегал к порогу,
чуть делались шаги мои слышны.
Ты восклицал: — Пришла? Ну, слава
   богу! —
А было тихо — не было войны.
И странно: в дни обстрелов и бомбежек,
когда свистела смерть на всех углах,
ты ждал меня, ни капли не тревожась,
как будто б я погибнуть не могла;
как будто б я была заговоренной
несокрушимой верностью твоей.
И тот же взгляд — восторженный,
   влюбленный —
встречал меня у дорогих дверей.

Я все отдам — любовь, и вдохновенье,
и славу, щедро данную войной, —
за ту одну минуту возвращенья
к тебе, под кров домашний, старый, мой…
Как будто я ослепла и оглохла:
не услыхать тебя, не увидать.
Я слышу только дождь: он бьется
   в стекла,
и только дождь такой же, как тогда…