Юрий Белаш - Окопные стихи
По щекам размазывая грязь.
Все кишки спеклись от мелкой дрожи.
Лечь бы – и лежать не шевелясь,
и не двигать ни рукой, ни шеей,
пусть война чуть-чуть повременит…
Но сержант бежит уж по траншее
и охрипшим голосом кричит:
-- Приготовиться к отражению танковой атаки!
И тогда встаём мы через силу.
И, гранаты в нишах отыскав,
видим, как в притихшую низину
выползают танки из леска.
Вьётся за стальными черепахами
пыль столбом, бензиновая вонь, --
по траншее, бомбами испаханной,
открывают пушечный огонь.
И опять заваривают кашу.
Пыль, и дым, и гарь – не продохнуть!
Нутряной, туберкулёзный кашель
прямо выворачивает грудь.
Голову раскалывает грохот,
мысли рвёт снарядный свист и вой,
и уже мы понимаем плохо,
что творится на передовой…
А сержант ныряет по ячейкам –
раненую ногу волочит –
и, погон сминая чей-то,
в уши жарко дышит и хрипит:
-- Вы что тут – заснули, мать вашу? Гранаты к бою!
* * *
Мы устали так страшно, что нам уже безразлично.
Лишь затихнет стрельба – где стоим, там и валимся
замертво.
И в траншею вползает с тротиловым дымом безмолвие.
И средь этой – скорее могильной, чем сонной – тиши
бродит, еле держась на ногах, добровольный дежурный –
сержант, -- может быть, больше всех и измученный.
Он не то что присесть – он боится замедлить шаги,
чтоб цигарку скрутить… Потому что замедлит – уснёт;
потому что теперь, даже если начнётся опять канонада,
не проснётся никто. Надо будет будить,
надо будет хлестать по щекам и над ухом стрелять, --
а иначе фашисты, дойдя до траншеи, повырежут сонных.
Непримиримость
В патронник загоню патрон.
Затвор поставлю на предохранитель.
Готово для похорон, --
давайте, что ли, подходите.
Берите…
Но запомните одно:
ох, дорого вам это обойдётся! –
коль скоро мне греметь на дно,
то вам меня сопровождать придётся.
Я жизнь свою задаром не отдам.
Умоюсь я – и вас умою кровью.
Мы смерть разделим пополам,
и вашу долю – вам я приготовлю.
И то, что это не болтовня,
вы сами в этом скоро убедитесь,
и прежде чем приняться за меня –
вы за себя сначала помолитесь.
Пускай глаза мне выклюют вороны
и белый свет я больше не увижу, --
до самого последнего патрона
не принимаю вас
и ненавижу.
Я кончил.
Ровен сердца стук.
И отжимаю я предохранитель.
Ну, что вы заскучали вдруг?
Давайте, суки, подходите!..
* * *
Мы могли отойти: командиров там не было.
Мы могли отойти: было много врагов.
Мы могли отойти: было нас всего четверо.
Мы могли отойти – и никто б нас не стал упрекать.
Мы могли отойти, но остались в окопах навеки.
Мы могли отойти, но теперь наши трупы лежат.
Мы могли отойти, но теперь наши матери плачут.
Мы могли отойти – только мы не смогли отойти:
за спиною Россия была.
* * *
Посредине нейтралки протекает ручей:
куры вброд проходили в мирное время.
А теперь он - рубеж между ими и нами.
Чтоб его одолеть, столько жизней положишь!-
перекроют плотиной
трупы русла ручья,
И окрасится кровью у запруды и ниже вода.
Воскресший из мертвых
Его посчитали убитым…
И, все документы забрав,
ушли по дороге размытой,
в воронке землёй забросав.
Но он оказался живучим –
откуда и силы взялись! –
и выбрался из-под липучей
холодной липучей земли.
Он был оглушён и контужен,
и долго не мог он понять,
кому и зачем было нужно
живого его зарывать.
А понял – и грудью на пашню:
«Ремень где, медаль, сапоги?!»
И так ему сделалось страшно,
что лучше б он вправду погиб.
Уж лучше и вправду навеки
ему земляную дыру,
чем так вот случайно, нелепо
остаться в фашистском тылу!
Куда он теперь –
безоружный,
оглохший,
в грязи
и босой?
Себе самому-то не нужный –
кому же он нужен такой?..
Смеркалось.
С тоскливою болью
за лесом дымился закат.
И брёл, спотыкаясь, по полю
воскресший из мёртвых солдат.
* * *
Вокзалы, вокзалы, вокзалы…
Дорожный приглушенный гвалт.
Карболкой пропахшие залы
и серый перронный асфальт.
И пусть я давно уж не езжу,
осёдлою жизнью живу,
но снова – как прежде,
я к вашим причалам хожу.
Вокзалы, вокзалы, вокзалы…
Придут и уйдут поезда.
Вы, если б могли, рассказали
про то, что видали т о г д а.
Оркестр играл на перроне,
на фронт провожая солдат,
и было нас в каждом вагоне
по сорок военных ребят.
И нм картузами махали
с откосов крутых пацаны,
и девушки вслед нам кричали,
чтоб мы возвращались с войны.
Но смерть пощадила немногих.
Вернулись – кому повезло…
Дороги, дороги, дороги –
и радость и страшное зло.
Мемуары
Солдат
никогда не станет писать о том,
как воевали генералы:
он этого не знает.
А генералы
любят писать о том,
как воевал солдат,
хотя знают они о солдате
не больше, чем тот о генералах.
Каждому – своё.
Славный мальчик
В детстве лазил по деревьям и по крышам, –
мать ругала: «Разобьёшься!»
На ходу с трамваев прыгал, не боялся, –
«Выпорю!» – грозил отец.
В расшибалку и пристеночек играл –
участковый приходил.
Подерёшься с пацанами ненароком, –
«Хулиган!» – кричат соседки.
Из рогатки мух стреляешь, –
«Вот бандит растёт, ей-богу!»
И когда устанешь разве от такого воспитанья –
и не лазишь по ям,
и не прыгаешь с трамваев, в расшибалку
не играешь, ям не роешь, не дерёшься,
и рогатка надоела, –
и родители, и в школе,
и соседки с участковым говорили:
«Славный мальчик!» – и вздыхали облегчённо.
А на фронте если лазил по деревьям и по крышам, –
говорили: «Он умеет!»
С танков на ходу как кошка прыгал, –
«Молодец!» – хвалил сержант.
Точно в цель швырял гранаты –
благодарность от комроты получил.
Отрывал окопы ловко, –
«Он работал на гражданке землекопом!»
В рукопашных не терялся, не плошал, –
помогал ребячий опыт.
огонь из миномёта без промашки, –
и медалью наградили «За отвагу!»
А придёт какой, бывало,
с ним наплачешься на фронте:
лазить, прыгать не умеет,
и гранаты-то боится, а не то что
рукопашной, и окопа не отроет,
и стреляет чёрт-те как, –
и солдаты, и сержанты, и комроты с замполитом
говорили:
«Кто воспитывал такого?» – и ругались огорчённо.
Коса Фриш-Нерунг
Вот мы и к Балтике вышли!..
Солнце и ветер. Лазурное небо. И синее-синее море.
Белые тучки на небе и белая пена на волнах.
Серые дюны и желтые сосны с зелеными кронами.
Солнце и ветер. Плещет о берег прибой. С шелестом
Волны бегут по песку. Поверху сосны шумят.
И по всему побережью — гуд, непрерывный и вязкий.
Солнце и ветер. Воздух — крепок как спирт. Напоен
Йодистой свежестью моря, хвоей сосновой, смолой
И непривычным солдату запахом пляжных песков.
Вот мы и к Балтике вышли, с юга на север разрезав
Восточную Пруссию.
Вышли на взгорье —
и замерли от удивленья:
серое, ровное что-то внизу — до горизонта.
Раньше такого не видели...
— Хлопцы! Да это же море, Балтийское море!
И по всему косогору,
по травке весенней,
путаясь в полах шинелей,
падая и подымаясь,
что-то крича несусветное,—
хлынула лава русских шинелей...
Так все и врезались с ходу в балтийские волны!
Ну а потом, у костров,
кто нагишом, кто в исподнем — кто как,
грелись, сушились, курили
и улыбались счастливо
губами, от холода синими,—
словно мальчишки, перекупавшись.
* * *
Наш полк стоял в резерве, за рекой –
в весёлом молодом березнячке.
Мы целую неделю отдыхали:
