Максим Рыльский - Стихотворения и поэмы

Как тех гусей шумливых табуны,
Что осенью иль в юный день весны
Спускаются на голубое лоно,
Что баламутят тихие затоны,
И плещут крыльями, и гомонят, —
Так и повозки на дворе шумят,
К родным домам везя гостей веселых.
Уже огни давно погасли в селах,
Уж старшие уснули, и детей
Спать уложили: песней — соловей,
Лягушки — глухо квакая из тины.
Смеется, плачет сердце у Марины:
Сегодня — иль умрет, иль убежит!
Спят господа, и челядь также спит;
И на дорогу белый месяц светит…
А где Марко́? А если кто приметит,
Как выбралась из горницы она,
Как поплыла, что светлая луна,
Что облачко, тропинкой пробежала?
Старик Наум советов дал немало
И указал дорогу беглецам.
Ах, горе! Убежал бы он и сам,
Когда б года не налегли на плечи
И не сгибались, будто от увечий,
Бессильно ноги! Вот бы на простор,
Которому лишь звезд златой узор
Обозначает ясные границы!
Сплошной стеной там зыблется пшеница,
Стада овец мелькают на холмах,
И ястребы сверкают в облаках,
Высматривая жирные поживы.
И там народ — свободный и счастливый —
Живет на сытой, ласковой земле,
И всем она — и зверю, и пчеле,
И птицам — яств раскинула немало.
Не знаешь, где конец, а где начало
Простору этих буйствующих трав.
Лишь кое-где, в степных лощинах встав,
Белеют хатки, слеплены из глины.
Отыщется там, верно, для Марины
С Марком любимым тихий уголок.
Там, где овражек зелен и отлог,
Поднимется, как будто мак на грядке,
Жилье, — и в этой новой, светлой хатке
Забудутся, окончив труд, они…

Хоть дед Наум не видел искони
Подобных мест… Хоть никакой порою
Ни на земле, ни даже под землею
Неведом путь к благим таким краям,
Которые себе он создал сам, —
Про них в те дни из уст в уста ходила
Молва, и все сердца она пьянила,
Как теплый ветер сладостной весны…
Марина, сердце! Что к тебе за сны
Из дали понахлынули шелко́вой?
Своих детей лелеешь в хатке новой
Среди степей — и гонишь сумрак прочь,
И радостью переполняешь ночь,
Неутомимо колыбель качая…

Стоит близ дома панского большая
Конюшня. Что за кони в стойлах там!
Соседним только снятся господам
Подобные…
                     В наибыстрейшей паре —
Гнедой Султан там с Гандзей темно-карей.
Пускай у них и разнородна масть,
Пан Людвиг — у него такая страсть! —
Всё отдал бы за них, за них единых:
Их легкость — легкость крыльев лебединых;
Ваятель пред их статностью замрет;
Они «закат и утренний восход», —
Читаем у Тибурция-пииты.
Когда они, как медь, друг с дружкой слиты,
Везти готовы легкий шарабан,
Ждут у крыльца, — то Пшемысловский-пан
Не наглядится на коней, любуясь.
Он их облек в серебряную сбрую,
Так их убрал бубенчиками он,
Что далеко несется дружный звон,
К тому же — в гамме выстроен мажорной.
Почти что говорят они проворно.
(Но каждому, конечно, надо знать,
Что бубенцами сбрую украшать
Годится только в дальнюю дорогу.)
Бесспорно, и возниц таких немного,
Как наш Марко; он статен и силен.
Рисуй его, когда на козлах он
Сидит, как образ римских изваяний,
И тонкий бич в его подъятой длани
Порой сверкнет над конскою спиной.
Нет, никакою не купить казной
У Пшемысловского коней летучих
И кучера, который так могуче
Смиряет их, как хищников Орфей.
Карпович, правда, этот лиходей,
За пару псов, известных между псами,
Да трех красоток с черными бровями
Купил себе на славу ездока.
Потешен был весь облик старика —
Сей мазур, Парипсович по прозванью,
Нередко побеждал в соревнованье:
Куртину он три раза объезжал
(Он гнал вовсю, он вихри поднимал)
Шестеркою — по колее всё той же.
Но и Марко затем, схвативши вожжи,
Сумел свое искусство доказать:
Не трижды он, а раз примерно пять
Промчался вкруг столетнего газона —
И спала с Парипсовича корона.
А конюху Максиму, в свой черед,
Несли «закат и утренний восход» —
Султан и Гандзя — ругань да удары.
«Тебе б, слюнтяй, овец да коз отары
Пасти в степях или свиней стеречь!» —
Так Пшемысловский начинает речь,
Когда старик за чем-то недоглянет.
И слов не трать: «Да я ж… хотел я…
                                                       пане…» —
От розог не отвертишься тут, нет!
Но не знавал Марко подобных бед,
Хоть в кучерах довольно был он долго.
Уж челядь говорила втихомолку:
«Он знает слово, что отводит зло».
Жилось Марку, однако, тяжело:
Из гайдамаков родом молодчина!
И вот теперь пригожая Марина
Ему стрелою путь пересекла…
Приманкою господского стола
Подать ее мечтает Кутернога.
А! Всё равно — хоть дьяволу, хоть богу
Молиться, лишь бы милой не отдать!

Султан и Гандзя тучки обгонять
Задумали, летят в глухом молчанье…
Кто ж это мчится в легком шарабане
Во тьме полночной? Кто их бьет бичом
Безжалостно?

                                       А если не уйдем?
Марко… а если… если?.. Что нам будет?

Марина, сердце!.. Ведь бежали ж люди…
Нам только бы добраться до…

                             Постой,
Прислушайся…

Касаточка! Густой
То шепчет лес… иль мельница, быть может…

А соловьи всё трели сыплют, множат,
Не замолкая в сумраке ночном,
Твердят о чем-то — не понять, о чем…

И кони мчатся, кони рвутся,
И тени брошены луной,
И мимо них леса несутся
Ветвистой черною стеной.

Марко с Мариной! И мечтами
Наполнена без меры грудь,
А сосны мощными руками
Благословляют юных путь.

Но там за лесом, за дубровой
Копыт неистовый полет:
Паныч уже спешит на ловы,
Уже чепрак коня шелковый
Горячий проедает пот.

Хрипит уж голос Кутерноги:
«Они, они! Лови!..» И страх
Как будто рыщет вдоль дороги
И в черных прячется кустах.

Марко сечет бичом свистящим
И эту мглу, и этот клич, —
Но перед ужасом грозящим
Бессильно опустился бич.

Гогочет, гикает погоня,
Взрастает отголосков гуд,
И слышно: бешеные кони
Храпят и удила грызут.

Куда бежать, какой тропою,
Когда, как бы боец от ран,
Покрытый пеною густою,
Свалился загнанный Султан?

Или Марине только снится:
И лес во тьме теней ночных,
И сам паныч, как злая птица,
В ночи напавшая на них?

И как во сне: «Паныч! Пустите!»
— «Сопротивляться? Быдло! Хам!
Вяжи его!»
                     — «Я не грабитель!
Паныч, уж время вышло вам!»

— «А! вышло? Не грабитель, скажешь?
Добился прав таких давно?
Эй, Кутернога! Что не вяжешь?
Иль хочешь порки заодно?»

И точно сон Марине снится:
Над панычом, взлетев огнем,
Взметнул Марко свою десницу
С широким дедовским ножом.

И вот в ответ на этот быстрый,
На смелый, на прекрасный взмах
Огнем ударил громкий выстрел —
И целый мир потух в глазах.

Марина! Что не утопилась,
Когда ты маленькой была?
Зачем, зачем ты уродилась
Приманкой панского стола?

Воспоминанье ты, как муку,
Храни о том, кто был готов
Поднять бестрепетную руку
На панычей и на панов!

Близка заря. Поплыли на долины
Туманы. Звонкий рокот соловьиный
Звучит повсюду. Смутно замерцал
Широкий пруд…
                   Нередко я встречал
И юношу, и старика седого,
Которые, после труда дневного,
Здесь, на пруду, на плесе, в камышах,
Как цапли, чье житье на берегах,
Мечтали над премудрою удою.
И с ними тихим шепотом порою
Я говорил, ища уместных слов,
И полюбил разумных чудаков,
Воспринимая хитрую науку:
Как на живца брать яростную щуку,
Как из глубин в блеск солнечного дня
Вытаскивать зеленого линя,
Закидывать стрекоз плотве сребристой.
Денису я, как дивному артисту,
Завидовал: не ловля, а игра!
(На всё у нас найдутся мастера,
Денис — тот уродился рыболовом.)
Не раз, дождем застигнутый, под кровом
Себе приют желая отыскать,
Я в хату шел, где обступали мать
Босые дети, лакомясь ухою,
Голодные; «Сегодня мы с едою —
Отец недаром рыбки наловил…»
Как много я былого не забыл!
И юность, и товарищи… Да, много
Того, чем будет помниться дорога
Суровая, а не бездумный путь.
Пора, душа! Идиллии забудь
В кипучем гневе творчества живого…

Старик Мусий — образчик рыболова,
Как все, сейчас описанные мной.
Уж до зари торчал он над водой,
Согнувшись в три погибели, бедняга!
Шуршал камыш, едва журчала влага,
Но в гору солнце юное плыло…
Уже и муха не спеша на лоб
Мусию села. Мотылечек белый
Внимательно взирал на порыжелый
Его рукав — сукну немало дней, —
А он всё ждал наивных окуней,
Лещей ленивых, лиходейку-щуку…
Но что за мяч (к глазам он поднял руку)
По лугу покатился?.. И старик
Обрадовался: это внук возник
На холмике, его Павлусь!.. Но что же
Стряслось с мальчонкой, так его встревожа?
В глазах испуг: «Ой, дед!..
                                       В овраге… ой!
Не знаю сам…»
                      — «Да что с тобой, постой!
Кто напугать осмелился Павлуся?»
— «Ой, дедушка! Там — мертвый! Ой, боюся!»

И дед Мусий за внуком поспешил
К оврагу…
                Там, в избытке свежих сил,
Сплелись дубы одеждой многолистой,
Цветы вздымают аромат струистый,
Сосновый недалеко шепчет бор,—
И неподвижно руки распростер
Красивый кучер. Он забрызган кровью…
И тихий взор под неподвижной бровью
Не загорится более огнем.
Всё просто, дед! Раздумывать о чем?
Ведь сын твой тоже был забит плетями.
Не удивляйся! Кровью и слезами
Твое житье, житье детей твоих
Всегда залито…
                             И старик притих.
Он смотрит — и разгадана загадка:
Что для него яснее отпечатка
Вдоль этой смятой, скомканной травы?
Вот, близко от прекрасной головы,
Той головы, что порождала муки
Любви, тоски и горя от разлуки,—
Широкий нож, как золото, горит.
А там, подальше — панский конь лежит,
И след колес, и сбитая подкова —
Всё рассказали старику без слова.
Склонился он, и вот, упав из глаз,
Под солнцем чистый засверкал алмаз.