Антология - Европейские поэты Возрождения

Пришла пора, когда земля цветет:
Зеленым затканы и холм и дол,
В обнове сладко соловей поет,
Гурлящий голубь милую обрел,
Раскован у ручьев журчащих ход,
Олень, рога роняя, бьет о ствол,
В лесную чащу лань линять идет,
У резвой рыбки в серебре камзол,
Змея из выползины прочь ползет,
Стал ласков к легкой ласточке Эол,
Поет пчела, копя по капле мед,
Зима зачахла, всякий злак взошел,

Бежит беда от счастья и щедрот —
И только мне не избежать невзгод!

В дни мира ассирийский царь пятнал
Державный дух развратом и грехом,
А в пору битв не ратный пыл познал,
Любезный славным душам, а разгром.
И ложе блуда щит сменил затем,
Взамен лобзаний он узнал мечи,
Взамен венков душистых — тяжкий шлем,
Взамен пиров — солдатские харчи.
Женоподобный, в леность погружен,
В изнеженности обреченный пасть,
Нестойкий, слабый пред лицом препон,
Когда и честь утратил он и власть

(В довольстве горд, в грозу труслив и хил),
Чтоб в чем-то мужем быть, себя убил.

Хожу я взад-вперед, надев небрежно плащ,
И вижу, что Эрота лук и меток и разящ.
Любое сердце он заденет без труда
И даже легкой ранки след оставит навсегда.
Наносит много он разнообразных ран:
Тот еле тронут, а иной смятеньем обуян.
Все это вижу я, и более того,
Дивясь, что всяк на свой манер страдает от него.
Я вижу, что иной томится много лет,
Напрасно слушая слова — то «да», а чаще «нет».
Секрет в душе моей замкну я на запор,
Но вижу: дама иногда метнет украдкой взор,
Как будто говоря: «Нет-нет, не уходи»,
Хоть и следа подобных чувств нет у нее в груди.
Тогда я говорю: от счастья он далек,
Когда такой лишь у него целения залог.
Она ж играет им — и это ясно мне, —
Чтоб властью над чужой душой натешиться вполне.
Но ласкова она тогда лишь, как сочтет,
Что бросить он ее готов, не вытерпев невзгод.
Чтоб удержать его, она изменит вид
И улыбнется, будто впрямь объятия сулит.
А если подтвердить ей надо нежный взгляд,
Лишь горечь он и пустоту найдет взамен услад.
Вот козни, бог ты мой! Как восхвалять ее,
Что тешит хитростью такой тщеславие свое?
С другими я почел, смотря на свару их,
Что больше в ней лукавства есть, чем в двадцати других.
Коварна столь она, пока еще юна, —
Что ж будет с ней, когда ее напудрит седина?

В постели я лежал; был тихий час ночной,
Клубился в голове моей бессчетных мыслей рой —
Столь видимы они воочью стали мне,
Что вздох с улыбкой то и знай мешал я в тишине.
Ребенок мне предстал: чтоб розги избежать,
Высоким юношею он скорей мечтает стать,
А юноша, в нужде мечтой иной влеком,
Чтоб жить в покое, жаждет стать богатым стариком,
Богатый же старик, дрожа перед концом,
Быть отроком желает вновь или хотя б юнцом.
И улыбался я, смотря, как всем троим
Отрадно было б свой удел дать на промен с другим,
И, размышляя так, нелепым я нашел,
Чтоб некто горестный удел богатству предпочел.
Но вдруг я увидал, что нехорош мой вид:
Увяла кожа, сеть морщин мне щеки бороздит,
А десны без зубов, врата моих речей,
Так провещали мне тогда в безмолвии ночей:
«Глашатаи годов, седины говорят,
Что время лучшее тебе не воротить назад.
Ты белой бородой похож на старика —
Две первые поры прошли, и третья уж близка.
Так, побежден, цени остаток шалых дней
И время наибольших благ определить сумей».
Вздохнул я и сказал: «Восторг, навек прости!
Сбери суму и всех детей скорее навести,
Скажи им, что у них счастливейшие дни,
Хоть, несмышленые, того не ведают они».

Пыл искренней любви я мнил излить стихом,
Чтоб милую развлечь изображеньем бед —
Пускай прочтет, поймет и сжалится потом,
И милость явит мне за жалостью вослед.
Чужие книги я листал за томом том:
Быть может, я мечтал, какой-нибудь поэт,
Мне песнями кропя, как благостным дождем,
Спаленный солнцем мозг, подскажет путь… Но нет!
Мой слог, увы, хромал, от Выдумки далек,
Над Выдумкою бич учения навис,
Постылы были мне сплетенья чуждых строк,
И в муках родовых перо я тщетно грыз,

Не зная, где слова, что вправду хороши…
«Глупец! — был Музы глас. — Глянь в сердце и пиши».

Не наобум, не сразу Купидон
Меня неизлечимо поразил:
Он знал, что можно зря не тратить сил —
И все равно я буду покорен.
Увидел я; увлекся, не влюблен;
Но бог коварный раздувал мой пыл,
И наконец уверенно сломил
Слабеющее противленье он.
Когда же нет свободы и следа,
Как московит, рожденный под ярмом,
Я все твержу, что рабство не беда,
И скудным, мне оставшимся умом

Себе внушаю, что всему я рад,
С восторгом приукрашивая ад.

Бог Купидон бежал из Греции родной,
Где каменным сердцам злодеев оттоман
Не в силах был стрелой нанесть глубоких ран,
И думал, что у нас он обретет покой.
Но в северной земле, морозной, ледяной,
Где вверг его в озноб и холод и туман,
Он возомнил, что был ему жилищем дан
Лик Стеллы, что горит веселостью живой,
Чья белизна и взор, как солнце на снегу,
В него вселили вмиг надежду на тепло,
И он решил: «Уж тут согреться я смогу!» —
Но от нее, чей хлад его измучил зло,

Мне в сердце он впорхнул, где, бросив уголек
И крылья опалив, вновь полететь не мог.

Амура, Зевса, Марса Феб судил —
Кто наделен прекраснейшим гербом?
Орел у Зевса на щите златом —
Он Ганимеда цепко ухватил;
У Марса щит зеленый, и на нем
Меч острый сердце до крови пронзил;
Перчатку Афродиты Марс носил,
А Зевс украсил стрелами шелом.
Амур добился первенства легко,
Едва лик Стеллы на щите вознес,
Где на сребристом поле алость роз.
Феб распахнул свод неба широко

И рек Амуру, что в сравненье с ним
Не зваться рыцарями тем двоим.

О Месяц, как бесшумен твой восход!
Как бледен лик твой, как печален он!
Иль даже там, где ясен небосклон,
Упорный лучник стрел не уберет?
В любви немало ведал я невзгод,
И видно мне, что ты, как я, влюблен;
Твой облик — скорби полон, изможден —
Твое родство со мною выдает.
Товарищ по несчастью, молви мне:
Ужели верная любовь глупа,
Ужели даже в горней вышине
Красавиц горделивая толпа

Любимой любит быть и мучит всех,
А добродетель вызывает смех?

Приди, о Сон, забвение забот,
Уму приманка, горестям бальзам,
Свобода пленным, злато беднякам,
Судья бесстрастный черни и господ!
От жгучих стрел твой щит меня спасет —
О, воспрепятствуй внутренним боям
И верь, что щедро я тебе воздам,
Когда прервешь междоусобья ход:
Согласен я, чтоб ложе ты унес,
Опочивальню тихую мою,
И тяжесть в веждах, и гирлянды роз;
А если все тебе я отдаю,

Но не идешь ты, как молю о том, —
Лик Стеллы в сердце покажу моем.