Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 2)

Утопая в немом сострадании
я на старость когда-то смотрел,
а что есть красота в увядании,
я заметил, когда постарел.

Годы меня знанием напичкали,
я в себе глазами постаревшими
вижу коробок, набитый спичками —
только безнадёжно отсыревшими.

Время жизни летит, как лавина,
и — загадка, уму непомерная,
что вторая её половина
безобразно короче, чем первая.

Начал я слышать с течением лет —
жалко, что миг узнавания редок:
это во мне произносит мой дед,
это — отец, но возможно, что предок

Забавно мне, что старческие немощи
в потёмках увядания глухих
изрядно омерзительны и тем ещё,
что тянут нас рассказывать о них.

Дико мне порой сидеть в гостях,
мы не обезумели, но вроде:
наши разговоры о смертях
будничны, как толки о погоде.

В те года, что ещё не устал,
я оглядывал женщин ласкательно
только нынче, хотя уже стар,
а на баб я смотрю вынимательно.

Блаженна пора угасания:
все мысли расплывчато благостны,
и буйственной жизни касания
скорее докучны, чем радостны.

Едва пожил — уже старик,
Создатель не простак,
и в заоконном чик-чирик
мне слышится тик-так.

Текут по воздуху года,
легко струясь под каждой крышей,
и скоро мы войдём туда,
откуда только Данте вышел.

Как найти эту веху в пути
на заметном закатном сползании,
чтоб успеть добровольно уйти,
оставаясь в уме и сознании?

Лично мне, признаться честно,
вместо отдыха в суглинке
было б весело и лестно
посетить мои поминки.

Мы дожили до признания и внуков,
до свободы в виде пакостной пародии,
и уходим мы с медлительностью звуков
кем-то сыгранной и тающей мелодии.

По складу нашего сознания —
мы из реальности иной,
мы допотопные создания,
нас по оплошке вывез Ной.

Кончается жизни дорога,
я много теперь понимаю
и знаю достаточно много,
но как это вспомнить — не знаю.

Друзья, вы не сразу меня хороните,
хочу посмотреть — и не струшу,
как бес-искуситель и ангел-хранитель
придут арестовывать душу.

Сегодня, выпив кофе поутру,
я дивный ощутил в себе покой;
забавно: я ведь знаю, что умру,
а веры в это нету никакой.

Нехитрым совпадением тревожа,
мне люстра подмигнула сочинить,
что жизнь моя — на лампочку похожа,
и в ней перегорит однажды нить.

Звезде далёкой шлю привет
сквозь темноту вселенской стужи;
придя сюда, ответный свет
уже меня не обнаружит.

Пили водку дед с бабулькой,
ближе к ночи дед косел,
но однажды он забулькал
и уже не пил совсем.

Не я нарушил рабское молчание,
однако был мой вклад весьма заметным:
я в ханжеской стране вернул звучание
народным выражениям заветным.

Проста моя пустая голова,
и я не напрягаюсь, а играю:
кипят во мне случайные слова,
а мысли к ним я после подбираю.

Как пахнут лучшие сыры,
не стоит пахнуть человеку,
а ты не мылся с той поры,
когда упал ребёнком в реку.

В те годы, когда сопли подсыхали
и стала созревать мужская стать,
гормоны изживали мы стихами,
а после не сумели перестать.

Собой меж нас он дорожил,
как ваза — местом в натюрморте,
и потому так долго жил
и много воздуха испортил.

Жить с утра темно и смутно
до прихода первой строчки,
а потом уже уютно,
как вокруг отпитой бочки.

По лени сам я не коплю
сор эрудиции престижной,
но уважаю и люблю
мешки летучей пыли книжной.

Пишу эстрадные программы,
соединив, дохода ради,
величие Прекрасной Дамы
с доступностью дворовой бляди.

Читать — не вредная привычка:
читаю чушь, фуфло, утиль,
и вдруг нечаянная спичка
роняет искру в мой фитиль.

Почти не ведая заранее,
во что соткётся наша речь,
тоску немого понимания
мы в текст пытаемся облечь.

Поэту очень важно уважение,
а если отнестись к нему иначе,
лицо его являет выражение
просящего взаймы и без отдачи.

Чужое сочинительство — докука,
и редко счастье плакать и хвалить;
талант я ощущаю с полузвука
и Моцарту всегда готов налить.

Творцам, по сути, хвастать нечем,
их дар — ярмо, вериги, крест,
и то клюёт орёл им печень,
то алкоголь им печень ест.

Тоску по журчанью монет
и боль от любовной разлуки
в мотив облекает поэт,
собрав туда вздохи и пуки.

На меня влияло чтение
хоть весьма всегда по-разному,
но уменьшило почтение
к человеческому разуму.

В мир повально текущей мистерии
окунули мы дух и глаза,
по экранам ожившей материи
тихо катится Божья слеза.

Что старику надрывно снится,
едва ночной сгустился мрак?
На ветках мается жар-птица,
шепча: ну где же ты, дурак?

Никто уже не пишет на века,
посмертной вожделея долгой славы:
язык меняет русло, как река,
и чахнут оставляемые травы.

Все стихи — графомания чистая,
автор горькую выбрал судьбу,
ибо муза его неказистая
вдохновенна, как Ленин в гробу.

Забаву не чтя как художество,
я складывал мысли и буквы
и вырастил дикое множество
роскошной развесистой клюквы.

Вся книга — на пороге идеала:
сюжет, герои, дивная обложка;
а в гуще мыслей — ложка бы стояла;
однако же стоять должна не ложка.

Бывало — вылетишь в астрал,
паришь в пространстве безвоздушном,
а там в порыве простодушном
уже коллега твой насрал.

Я в чаще слов люблю скитаться,
бредя без цели и дороги
на тусклый свет ассоциаций
под эхо смутных аналогий.

Моя поэзия проста,
но простоты душа и жаждала,
я клею общие места
с местами, личными у каждого.

Забавно: стих когда отточен,
пускай слегка потяжелев,
то смыслом более он точен,
чем изначальное желе.

Во мне игры духовной нет,
но утешаюсь я зато,
что всё же, видимо, поэт,
поскольку иначе — никто.