Рюрик Рок - Поэзия Серебряного века (Сборник)
Илья Сельвинский
(1899–1968)Илья Львович (псевд. Эллий-Карл) Сельвинский – поэт, драматург, литературовед. Пробовал себя во многих областях: театральный актер, портовый грузчик, цирковой борец – далеко не полный список его профессий. В годы Гражданской войны Сельвинский в рядах Красной Армии воевал под Перекопом. Первые поэтические опыты принесли ему большую известность: виртуозные стихи с полифонической мелодикой, буйством красок и ритмических переходов произвели на читателей и специалистов очень сильное впечатление.
Стихотворные и стилевые эксперименты Сельвинского во многом определили поэтическое направление, именуемое конструктивизмом. В середине 1920-х гг. он стал организатором “Литературного центра конструктивистов”, а также его идейным вдохновителем. Этот этап был наиболее ярким в литературной биографии поэта. В дальнейшем его поэтическая манера претерпела значительные изменения. В 30-е годы Сельвинский по делам службы и в качестве корреспондента “Правды” много ездил по стране. Это нашло свое отражение в творчестве поэта. Эпос и драма, воссоздающие облик разных эпох и народов, занимают в нем главное место.
Красное мантоКрасное манто с каким-то бурым мехом,
Бархатный берет, зубов голубизна,
Милое лицо с таким лукавым смехом,
Пьяно-алый рот, веселый как весна.
Черные глаза, мерцающие лаской,
Загнутый изгиб, что кукольных, ресниц,
От которых тень ложится полумаской,
От которых взгляд, как переблик зарниц.
Где же вы – Шарден,[435] Уистлер[436] и Квентисти,
Где вы, Фрагонар,[437] Барбе[438] или Ватто?
Вашей бы святой и вдохновенной кисти
Охватить берет и красное манто.
Вышел на арапа.[439] Канает буржуй.[440]
А по пузу – золотой бамбер.[441]
“Мусью, скольки время?” – Легко подхожу…
Дзззызь промеж роги… – и амба.
Только хотел было снять часы —
Чья-то шмара[442] кричит: “Шестая”.[443]
Я, понятно, хода. За тюк. За весы.[444]
А мильтонов[445] – чертова стая.
Подняли хай:[446] “Лови!”, “Держи!”
Елки зеленые: бегут напротив…
А у меня, понимаешь ты, шанец жить, —
Как петух недорезанный, сердце колотит.
Заскочил в тупик: ни в бок, ни черта.
Вжался в закрытый сарай я…
Вынул горячий от живота
Пятизарядный шпайер:[447]
– Нну-ну! Умирать так будем умираать.
В компании-таки да веселее. —
Но толпа как поперла в стороны, в мрак
И построилася целую аллею.
И я себе прошел, как какой-нибудь ферть,[448]
Скинул джонку[449] и подмигнул с глазом:
“Вам сегодня не везло, мадамочка Смерть?
Адью до следующего раза!”
Председателю Тройки
Господину Долинину
Ротмистра Браудэ
РАПОРТПриказом коменданта в Кронштадскот Равелине
На четвертом бастионе (юго-запад)
За командованье мной при интервенции Карелии
Белым бронепоездом “Ревун” —
В ночь на третье я был расстрелян
И похоронен во рву.
Бдя честь Российского знамени,
Прошу сей просьбе внять:
За дрянь работу – солдат шомполами,
Меня ж – дострелять.
Подпись: Браудэ
Деревня Лю́церн.
Марта 6-го дня.
Входящий номер и резолюция:
По пункту второму – внять.
РапортКонструктивная тема “Рапорта” – дать в насухо выжатой форме – эпопею, если под ней понимать широкую картину борения родов, наций и классов. Широта картины может зависеть не столько от величины окуляра, сколько от перспективы – так морской горизонт ясно виден и в иллюминаторы корабля.
Семантическая тема вещи – конфликт классовых психологий, взятых в разрезе морали: с одной стороны, чванное геройство старого крепостника, назло всему видящего в красноармейце только русского солдата и в суровой рисовке требующего своей смерти для исправления его плохой работы – и с другой – лишенная всякой сентиментальности четкая деловитость большевика.[450]
Мотькэ-Малхамовес НовеллаКрасные краги. Галифе из бархата.
Где-то за локтями[451] шахматный пиджак.[452]
Мотькэ-Малхамовес считался за монарха
И любил родительского падежа.
Полчаса назад – усики нафабрены,
По горлу рубчик, об глаз пятно —
Он как вроде балабус[453] обошел фабрику,
Он! А знаменитэр ин Одэсс блатной.
Там в корпусах ходовые девочки,[454]
У них еще деньжата за ночной “марьяж”,[455] —
Сонька, и Любка, и Шурочка Первая,
Которую отбил у всего ворья.
Те повыходили – но снаружи не сердятся,
Размотали чулок и, пожалуйста, – на…
Вы же понимаете: для такого мердэра[456]
Что там может значить бабья война?..
Мотькэ хорошо. Чем плоха профессия?
Фирма работает – и вашших нет.
На губе окурок подмигивает весело,
Солнце обляпало носы штиблет.
Но тут вышел номер: сзади рабочие.
Сутенер на тень позыривает скосу…
Вдруг: “Стой!” Цап за лапу:
“Кар-роче…”
Брови вороном на хребет носа.
Губы до горла лицо врезали,
Зубы от злобы враскрошь – пемзой…
Оробели ребята… Обмякло железо-то…
Взяла тута оторопь и Тамбов и Пензу.
Мотькэ-Малхамовес идет по Коллонтаевской…
Сдрейфили хамулы[457] – холера им в живот!..
Он уже расходился, руками махается
И ищет положить глаз на живое.
И вдруг ему встрелись и совсем-таки нечаянно
Хунчик-дер-Заика и Сашка Жмых.
Ну, как полагается, завернули в чайную
И долго гиргиркали[458] за стаканом на троих.
А назавтра днем меж домов пятиярусных[459]
К магазину “Ювелир М. Гуревич и сын”
Подкатил. Грузовик. Содрогаясь. Яростно.
Волоча. Потроха. У мускулистых. Шин.
Магазин стал. Под наблюдением “приказчика”
Зеленых и рыжих два бородача
Не спеша выносили сундуки и ящики
И с шофером нагружали оцинкованный чан.
Когда же подошли биржевые зайцы,[460]
Задние колеса прямо в них навели:
“Я извиняюсь: магазин перебирается,
На следующем квартале есть еще один ювелир”.
Внутри же сам хозяин и все покупатели
Внавалку, как бараны, перли в стену,
Налезали на мозоли и опять-таки пятились,
И один дер[461] другого за штаны тянул.
А над ними с фасоном главного махера,[462]
Успев отскочь до дверей смерить,
Мотькэ-Малхамовес за хвост размахивал
Синим перцем фаршированную смерть.
“Господин Гуревич, вы неважно выглядите,
Может быть, что-нибудь, не дай бог, съели?
Молодой человек, дайте ж место родителю!
Что это за такое, на самом деле.
А вы? Эй, псс!.. Белый галстук!.. Тросточка…
Извинить за выраженье – вы теряете брюк.
Мне чтобы было за ваши косточки —
Вы же так простудитесь: на самом сентябрю”.
“Нет, кроме шуток, – что вы смотрите, как цуцики?[463]
Вы ввозили сюда, мы вывозим туда.
В наше время, во время революции,
Надо же какое-нибудь разделение труда”.
Никакая статуя и никакой памятник
Ни тут, ни за границей, ни где-нибудь еще,
Наверно, не рассаживались так нагло в памяти,
Как вот этот вот налетчик, кривоногий черт.
В конце же концов, когда все были как пьяницы,
Он поставил бомбу коло самых дверей:
“Ша! Эта бомба уже от взгляда взрывается,
И только через час в ней потухнет вред…”
Но только их зажмурили через шторы рыжие,
Мотькэ с автобуса закричал: “Мура!”
Какую жар-птицу вы там думаете высиживать?
Ведь это же не бомба, а просто бурак…”
Я с тоской,
Как с траурным котом,
День-деньской
Глядим на старый дом,
До зари
В стакан гремит струя…
(О, Мария
Милая моя…)
Корабли
Сереют сквозь туман,
Моря блик
Сведет меня с ума.
Стой! Замри,
Скрипичная змея!
(О, Мария
Милая моя…)
Разве снесть
В глазах бессонных соль?
Разве есть
Еще такая боль?
О миры
Скрежещется ноябрь!
(О, Мария
Милая моя…)
Кончен грог.
Молочницы скрипят.
Скрипку в гроб,
Как девочку, скрипач.
Звонари
Уходят на маяк.
(О, Мария
Милая моя…)
День как год,
Как черный наговор.
Я да кот,
И больше никого,
Примири
Хоть с гибелью меня,
О, Мария
Милая моя!
Владимир Луговской
