Владимир Соловьев - Бродский. Двойник с чужим лицом
– Ты танцуешь с Димой? Ничего не понимаю! – говорит Ося.
– Какие же вы у меня дураки! – смеется-плачет мама.
Потом поворачивается ко мне и говорит:
– Ты все ищешь своего папу. Вот он стоит перед тобой, твой папа.
– А как же Дима? – говорю я и плачу.
– Дима – наш общий друг, – говорит мама.
– Не мой! – говорит кот Ося, который теперь папа.
– Почему не твой? Был – твой. Ты же меня с ним и свел и оставил на поруки. Он не изменился от того, что взял меня на поруки.
– Зато я изменился.
– Опять за свое! Давай хоть в последний день оставим эту бодягу.
– Для кого бодяга, для кого – нет.
Они всегда обо мне забывают, когда выясняют отношения.
– Я болен! – кричу я, чтобы обратить внимание, но из моего горла один только хрип да сип.
– Что ты хочешь, детка? – спрашивает мама.
– Я болен, – говорю я.
– Я знаю, милый. Но ты скоро поправишься. Вот папа улетит, и ты сразу поправишься.
Коту папе Осе эти слова не нравятся, но он молчит.
– Кто папа? – спрашиваю я.
– Я – твой папа!
– Но все зовут тебя Осей, – продолжаю пытать кота Осю.
– Верно. Я – Ося. Кот Ося. Для всех. А для тебя папа.
– А почему ты не сказал раньше?
– Спроси у мамы! – не выдерживает папа Ося. – Это был такой против меня заговор. Чтобы ты не знал, что я отец. Дурацкое такое условие. Иначе меня бы к тебе не пускали.
– Но почему теперь, став папой, ты сразу улетаешь?
– Устами младенца… – говорит мама.
– Потому что это другое дурацкое условие! От меня не зависит. Теперь у тебя, наконец, есть папа, но он улетает.
– Ты папа-птица?
– Да, я – птица. Ястреб.
– Петух, – говорю я.
– Почему петух?! – сердится кот папа Ося.
– А ты вернешься? – говорю я.
– Вернусь, – говорит папа и целует меня.
Папа Ося меня обманул.
Арест, суд, ссылка Пропущенная глава
Арест: Ленинград, 13 февраля 1964-го
Суд: Ленинград, 18 февраля и 13 марта 1964-го
Ссылка: Архангельская область, Плесецкий район, станция Коноша, 30 км через лес – деревня Норенское, до 23 сентября 1965-го
Плохой хороший еврей
…блуждает выговор еврейский
по желтой лестнице печальной…
Пусть я – аид, а ты всего лишь гой…
ИБ – Михаилу Барышникову…из меня плохой еврей…
ИБ – Мириам ГроссЯ, знаешь ли, плохой еврей.
ИБ – Людмиле ШтернНельзя быть бо́льшим евреем, чем я.
ИБ – Адаму МихникуЕсли уж говорить, еврей я или не еврей, думаю, что, быть может, я даже в большей степени еврей, чем те, кто соблюдает все обряды. Я считаю, что взял из иудаизма – впрочем, не столько считаю, сколько это просто существует во мне каким-то естественным образом – представление о Всемогущем как существе совершенно своевольном. Бог – своевольное существо в том смысле, что с Ним нельзя вступать ни в какие сделки – например, я сделаю то и за это получу это, совершу какое-то количество добрых дел и за это попаду в Царствие Небесное. Это то, что мне в христианстве в высшей степени кажется несоответствующим, по меньшей мере достаточно сомнительным. Моя любимая книга в Ветхом Завете – это Книга Иова…
ИБ – Ежи ИллгуС течением лет я чувствую себя куда бо́льшим евреем, чем те люди, которые уезжают в Израиль или ходят в синагоги. Происходит это оттого, что у меня очень развито чувство высшей справедливости. И то, чем я занимаюсь по профессии, есть своего рода акт проверки, но только на бумаге. Стихи очень часто уводят туда, где ты не предполагал оказаться. Так что в этом смысле моя причастность… не столько, может быть, к этносу, сколько к его духовному субпродукту, если хотите, поскольку то, что касается идеи высшей справедливости в иудаизме, довольно крепко привязано к тому, чем я занимаюсь. Более того, природа этого ремесла в каком-то смысле делает тебя евреем, еврейство становится следствием. Все поэты по большому счету находятся в позиции изоляции к обществу.
ИБ – Дэвиду Бетеа…я ближе к иудаизму, чем любой иудей в Израиле. Просто потому, что если я и верю во что-то, то я верю в деспотичного, непредсказуемого Бога.
ИБ – Свену БиркертсуПарадокс? Оксюморон! Каким образом плохой еврей может быть бо́льшим евреем, чем любой другой еврей, включая кошероедов?
Рассказывал о своей первой лжи – как, заполняя библиотечный формуляр, споткнулся о пятый пункт и солгал библиотекарше, что не знает. Оживившись, она предложила ему сбегать домой и спросить у папы-мамы.
– Моя первая ложь была связана с определением моей личности.
Ссылался на аналогичную историю, рассказанную Ахматовой: как Амедео скрывал от нее возраст (сказал, что 24, а ему было 26) и не с ходу признался, что еврей.
– Я, что, обязан при каждом знакомстве растегивать ширинку и демонстрировать свой обрез, да?
– Так ей и сказал?
– А ты думаешь!
– А она?
– А она: «Нет, вам как раз этого делать не надо». В том смысле, что я типичный, от меня за версту несет. Здесь русский дух, здесь русским пахнет. То бишь еврейским. В отличие от нетипичного Модильяни. «Даже по телефону», – добавляет. Что «р» не выговариваю, намек на картавость. А я, может, грассирую, как истый француз.
– Так кто же ты – ирландец или француз? – не выдержала я, вспомнив нашу с ним фотосессию по выдавливанию из него аида и превращения в айриш.
– Увы, еврей. Стопроцентный – без малейших примесей. И даже больше.
– То есть?
– АА называла меня Полтора Кота, ее кис-кис так звали, а один раз, по той же кошачьей аналогии: «Не обижайтесь, но вы типичный Полтора Жида». – «Чего обижаться! – говорю. – Бессмысленное слово, без никаких нюансов. Тем более цитата». В любом случае, преуменьшала.
– Как так?
– Не полтора, а два жида. Я – жид на двести процентов.
– Загадками говоришь, дядюшка.
– Двойной еврей. Как причина – раз, как следствие – два. Как причина – по папе и маме, на генетическом уровне, без примесей. Как следствие – на историко-метафизическом. Бог для меня суть произвол и насилие. Как и следует из Библии, но мне не нужны ни цитатные подтверждения, ни доказательства, у меня это понимание на интуитивном уровне, путем откровения. Мы диалектику учили не по Гегелю, а метафизику не по Аристотелю, но по Джону Донну. Библию – по Книге Иова. Там гениальная догадка, что Бог ведет с человеком борьбу на индивидуальном уровне. Не всегда и не со всеми. Со мной – определенно. Соответственно и у меня с ним личная тяжба. На равных. С переменным успехом. Между Ним и мной борьба не на жизнь, а на смерть. Даже если Он меня не замечает. Или делает вид. Иова помнишь? Или того молодца, которому Бог ногу сломал. Представляешь, получить такую отметину от Бога на всю жизнь! На месте Иакова – был бы счастлив. Знак равенства, пусть временного. И судьбы. По-гречески: ΑНΑНКЕ. У меня свой счет с Богом. Ветхозаветный такой поединочек. Вот-вот кончится – понятно, в чью пользу. Борьбой с Богом человек укрупнен и возвышен, а жизни мышья беготня – это для простых смертных, коим я тоже являюсь по совместительству: Нобелька, почетные мантии, всё такое. А черч с синагогой – для массового потребления. Отсюда – злоупотребления. С обеих сторон, дружок. Если я не иудаист, то по крайней мере кальвинист, что по сути одно и то же.
– То есть ты все-таки христианин.
– Нет. То есть да, но в ином смысле. Христос – да, христианство – нет. Разницу сечешь? Вся эта христианская фигня – я совершаю энное число добрых дел на земле и за это мне уготовано теплое местечко в Царствии Небесном – не что иное, как я тебе, а ты мене. Постыдный торг! Бог – последний, с кем можно вступать в сделку. Жизнь не базар, райские кущи не отменяют смерть, никто оттуда не подал весточки. Этот Боженька – для нищих и малодушных. Они и есть – по определению – нищие духом. То есть убогие.
– Убогие – значит у Бога? – спросила я.
– Как же – разбежались! Особенно прозелиты из евреев. Жертвы обреза. Это у нас с Пастернака повелось – креститься. Под влиянием «Доктора Живаго». Массовое обращение в истинную веру.
