Василий Жуковский - Том 2. Баллады, поэмы и повести

Дошли ко мне на берег Майна слухи,
Что ты, Киреевский*, теперь стал и москвич
И Москвитянин. В добрый час, приняться
Давным-давно пора тебе за дело.
Меня ж взяла охота подарить
Тебя и твой журнал на Новый год
Своим добром, чтоб старости своей
По-старому хотя на миг один
Дать с молодостью вашей разгуляться.
Но чувствую, что на пиру ее,
Где все кипит, поет, кружится, блещет,
Неловко старику; на ваш уж лад
Мне не поется; ле́та изменили
Мою поэзию; она теперь,
Как я, состарелась и присмирела;
Не увлекается хмельным восторгом;
У рубежа вечерней жизни сидя,
На прошлое без грусти обращает
Глаза и, думая о том, что нас
В грядущем ждет, молчит. Но все, однако,
На Новый год мне должно подарить
Тебя и твой журнал. Друг, даровому
Коню, ты знаешь сам, не смотрят в зубы.
Итак, прошу принять мой лепт вдовицы.

Недавно мне случилося найти
Предание о древнем Александре
В талмуде. Я хочу преданье это
Здесь рассказать так точно, как оно
Рассказано в еврейской древней книге.
Через песчаную пустыню шел
С своею ратью Александр; в страну,
Лежавшую за рубежом пустыни,
Он нес войну. И вдруг пришел к реке
Широкой он. Измученный путем
По знойному песку, на тучном бреге
Реки он рать остановил; и скоро вся
Она заснула в глубине долины,
Прохладою потока освеженной.
Но Александр заснуть не мог; и в зной
И посреди спокойствия долины,
Где не было следа тревог житейских,
Нетерпеливой он кипел душою;
Ее и миг покоя раздражал;
Погибель войск, разрушенные троны,
Победа, власть, вселенной рабство, слава
Носилися пред ней, как привиденья.
Он подошел к потоку, наклонился,
Рукою зачерпнул воды студеной
И напился; и чудно освежила
Божественно-целительная влага
Его все члены; в грудь его проникла
Удвоенная жизнь. И понял он,
Что из страны, благословенной небом,
Такой поток был должен вытекать,
Что близ его истоков надлежало
Цвести земному счастию; что, верно,
Там в благоденствии, в богатстве, в мире
Свободные народы ликовали.
«Туда! туда! с мечом, с огнем войны!
Моей они должны поддаться власти
И от меня удел счастливый свой
Принять, как дар моей щедроты царской».
И он велел греметь трубе военной;
И раздалась труба, и пробудилась,
Минутный сон вкусивши, рать; и быстро
Ее поток, кипящий истребленьем,
Вдоль мирных берегов реки прекрасной
К ее истокам светлым побежал.
И много дней, не достигая цели,
Вел Александр свои полки. Куда же
Он наконец привел их? Ко вратам
Эдема. Но пред ним не отворился
Эдем; был страж у врат с таким ужасно
Пылающим мечом, что задрожала
И Александрова душа, его
Увидя. «Стой, — сказал привратник чудный, —
Кто б ни был ты, сюда дороги нет».
«Я царь земли, — воскликнул Александр,
Прогневанный нежданным запрещеньем, —
Царем земных царей я здесь поставлен.
Я Александр!» — «Ты сам свой приговор,
Назвавшись, произнес; одни страстей
Мятежных обуздатели, одни
Душой смиренные вратами жизни
Вступают в рай; тебе ж подобным, мира
Грабителям, ненасытимо жадным,
Рай затворен». На это Александр:
«Итак, назад мне должно обратиться,
Тогда, как я уже стоял ногой
На этих ступенях, туда проникнув,
Где от созданья мира ни один
Из смертных не бывал. По крайней мере,
Дай знамение мне, чтобы могла
Проведать вся земля, что Александр
У врат эдема был». На это страж:
«Вот знаменье; да просветит оно
Твой темный ум высоким разуменьем;
Возьми». Он взял; и в путь пошел обратный;
А на пути, созвавши мудрецов,
Перед собою знаменье велел
Им изъяснить. «Мне! — повторял он в гневе, —
Мне! Александру! дар такой презренный!
Кусок истлевшей кости!» — «Сын Филиппов, —
На то сказал один из мудрецов, —
Не презирай истлевшей этой кости;
Умей спросить, и даст тебе ответ».
Тут принести велел мудрец весы;
Одну из чаш он золотом наполнил;
В другую чашу кость он положил,
И… чудо! золото перетянула
Кость. Изумился Александр; он вдвое
Велел насыпать золота; он сам
Свой скипетр золотой, свою корону
И с ними тяжкий меч свой бросил в чашу —
Ни на волос она не опустилась.
Затрепетал на троне царь могучий;
И он спросил: «Какою тайной силой
Нарушен здесь закон природы? Чем
Ей власть ее возможно возвратить?» —
«Щепоткою земли», — сказал мудрец.
И бросил он на кость земли щепотку:
И чаша с костью быстро поднялася,
И быстро чаша с золотом упала.
Мудрец сказал: «Великий государь,
Был некогда подобный твоему
Разрушен череп; в нем же эта кость
Была частицей впадины, в которой
Глаз, твоему подобный, заключался.
Глаз человеческий в объеме мал;
Но с ненасытной жадностью объемлет
Он все, что нас здесь в области видений
Так увлекательно пленяет; целый
Он мир готов сожрать голодным взором.
Все золото земное всыпьте в чашу,
Все скипетры и все короны бросьте
На золото… все будет мало; но
Покрой его щепоткою земли —
И пропадет его ненасытимость;
Сквозь легкий праха груз уж не пробьется
Он жадным взором. Ты ж, великий царь,
В сем знаменье уразумей прямое
Значение и времени и жизни.
Ненасытимости перед тобою
Лежит симво́л в истлевшей этой кости».
Но царь внимал с поникшей головой,
С челом нахмуренным. Вдруг он вскочил;
Сверкнул на всех могучим оком льва;
И возгласил так громко, что скалы́
Окрестные ужасный дали голос:
«Греми, труба! Вперед, мои дружины!
Жизнь коротка; уходит время; стыд
Тому, кто жизнь и время праздно тратит».
И вихрями взвился песок пустыни;
И рать великая, как змей с отверзтым
Голодным зевом, шумно побежала
К пределам Индии. Завоеватель
Потоками лил кровь, и побеждал,
И с каждою победой разгорался
Сильнейшей жаждою победы новой,
И наконец они ему щепоткой
Земли глаза покрыли — он утих.

Но кажется, почтенный Москвитянин,
Что мой тебе подарок в Новый год
Некстати мрачен: гробовая кость,
Земля могильная, ничтожность славы,
Тщета величий… в Новый год дарить
Таким добром неловко; виноват;
И вот тебе рассказ повеселее.

Жил на Востоке царь; а у царя
Жил во дворце мудрец: он назывался
Керим, и царь его любил и с ним
Беседовал охотно. Раз случилось,
Что задал царь такой вопрос Кериму:
«С чем можем мы сравнить земную жизнь
И свет?» Но на вопрос мудрец не вдруг
Ответствовал; он попросил отсрочки
Сначала на день, после на два, после
На целую неделю; наконец
Пришел к царю и так ему сказал:
«Вопрос твой, государь, неразрешим.
Мой слабый ум его обнять не может;
Позволь людей мудрейших мне спросить».
И в путь Керим отправился искать
Ответа на вопрос царя. Сначала
Он посетил один богатый город,
Где, говорили, находился славный
Философ; но философ тот имел
Великолепный дом, был друг сердечный
Царя, жил сам как царь и упивался
Из полной чаши сладостию жизни.
Керим ему вопрос свой предложил.
Он отвечал: «Свет уподобить можно
Великолепной пировой палате,
Где всякий час открытый стол — садись
Кто хочет и пируй. Над головою
Гостей горят и ходят звезды неба;
Их слух пленяют звонким хором птицы;
Для них цветы благоуханно дышат,
А на столах пред ними без числа
Стоят с едою блюда золотые,
И янтарем кипящим в чашах блещет
Вино; и все кругом ласкает чувства.
И гости весело сидят друг с другом,
Беседуют, смеются, шутят, спорят;
И новые подходят беспрестанно;
И каждому есть место; кто ж довольно
Насытился, встает, и с теми, кто
Сидели с ним, простясь, уходит спать
Домой, хозяину сказав спасибо
За угощенье. Вот и свет и жизнь».
Керим философу не отвечал
Ни слова; он печально с ним простился
И далее поехал; про себя же
Так рассуждал: «Твоя картина, друг
Философ, неверна; не все мы здесь
С гостями пьем, едим и веселимся;
Немало есть голодных, одиноких
И плачущих». Кериму тут сказали,
Что недалеко жил в густом лесу
Отшельник набожный, смиренномудрый.
Ему убежищем была пещера:
Он спал на голом камне; ел одни
Коренья, пил лишь воду; дни и ночи
Все проводил в молитве. И немедля
К нему отправился Керим. Отшельник
Ему сказал: «Послушай; через степь
Однажды вел верблюда путник; вдруг
Верблюд озлился, начал страшно фыркать,
Храпеть, бросаться; путник испугался
И побежал; верблюд за ним. Куда
Укрыться? Степь пуста. Но вот увидел
У самой он дороги водоем
Ужасной глубины, но без воды;
Из недра темного его торчали
Ветвями длинными кусты малины,
Разросшейся меж трещинами стен,
Покрытых мохом старины. В него
Гонимый бешеным верблюдом путник
В испуге прянул; он за гибкий сук
Малины ухватился и повис
Над темной бездной. Голову подняв,
Увидел он разинутую пасть
Верблюда над собой: его схватить
Рвался ужасный зверь. Он опустил
Глаза ко дну пустого водоема:
Там змей ворочался и на него
Зиял голодным зевом, ожидая,
Что он, с куста сорвавшись, упадет.
Так он висел на гибкой, тонкой ветке
Меж двух погибелей. И что ж еще
Ему представилось? В том самом месте,
Где куст малины (за который он
Держался) корнем в землю сквозь пролом
Стены состаревшейся водоема
Входил, две мыши, белая одна,
Другая черная, сидели рядом
На корне и его поочередно
С большою жадностию грызли, землю
Со всех сторон скребли и обнажали
Все ветви корня, а когда земля
Шумела, падая на дно, оттуда
Выглядывал проворно змей, как будто
Спеша проведать, скоро ль мыши корень
Перегрызут и скоро ль с ношей куст
К нему на дно обрушится. Но что же?
Вися над этим страшным дном, без всякой
Надежды на спасенье, вдруг увидел
На ближней ветке путник много ягод
Малины, зрелых, крупных: сильно
Желание полакомиться ими
Зажглося в нем; он все тут позабыл:
И грозного верблюда над собою,
И под собой на дне далеком змея,
И двух мышей коварную работу;
Оставил он вверху храпеть верблюда,
Внизу зиять голодной пастью змея,
И в стороне грызть корень и копаться
В земле мышей, а сам, рукой добравшись
До ягод, начал их спокойно рвать
И есть; и страх его пропал. Ты спросишь:
Кто этот жалкий путник? Человек.
Пустыня ж с водоемом Свет; а путь
Через пустыню — наша Жизнь земная;
Гонящийся за путником верблюд
Есть враг души, тревог создатель, Грех:
Нам гибелью грозит он; мы ж беспечно
На ветке трепетной висим над бездной,
Где в темноте могильной скрыта Смерть
Тот змей, который, пасть разинув, ждет,
Чтоб ветка тонкая переломилась.
А мыши? Их названье День и Ночь;
Без отдыха, сменяяся, они
Работают, чтоб сук твой, ветку жизни,
Которая меж смертию и светом
Тебя неверно держит, перегрызть;
Прилежно черная грызет всю ночь,
Прилежно белая грызет весь день;
А ты, прельщенный ягодой душистой,
Усладой чувств, желаний утоленьем,
Забыл и грех — верблюда в вышине,
И смерть — внизу зияющего змея,
И быструю работу дня и ночи —
Мышей, грызущих тонкий корень жизни;
Ты все забыл — тебя манит одно
Неверное минуты наслажденье.
Вот свет, и жизнь, и смертный человек.
Доволен ли ты повестью моею?»
Керим отшельнику не отвечал
Ни слова; он печально с ним простился
И далее поехал; про себя же
Так рассуждал: «Святой отшельник, твой
Рассказ замысловат, но моего
Вопроса он еще не разрешил;
Не так печальна наша жизнь, как степь,
Ведущая к одной лишь бездне смерти;
И не одним минутным наслажденьем
Пленяется беспечно человек».
И ехал он куда глаза глядят.
Вот повстречался с ним какой-то странный,
Убогим рубищем покрытый путник.
Он шел босой; через плечо висела
Котомка; в ней же было много хлеба,
Плодов и всякого добра; он сам,
Казалось, был веселого ума,
Глаза его сверкали остротою,
И на лице приятно выражалось
Простосердечие. Керим подумал:
«Задам ему на всякий случай мой
Вопрос! Быть может, дело скажет этот
Чудак». И он у нищего спросил:
«С чем можно нам сравнить земную жизнь
И свет?» — «На это у меня в запасе
Есть повесть, — нищий отвечал. — Послушай:
Одни Немой сказал Слепому: если
Увидишь ты Арфиста, попроси
Его ко мне, чтоб сына моего,
В унылость впадшего, своей игрою
Развеселил. На то сказал Слепой:
Такого мне Арфиста уж случалось
Видать здесь; я Безногого за ним
Отправлю; он его в одну минуту
Найдет. Безногий побежал и скоро
Нашел Арфиста; был Арфист без рук,
Но он упрямиться не стал и так
Прекрасно начал на бесструнной арфе
Играть, что меланхолик без ума
Расхохотался; то Слепой увидя
Всплеснул руками; вслух Немой хвалить
Стал музыканта, а Безногий начал
Плясать и так распрыгался, что много
Сбежалося людей, и из толпы
Вдруг выскочил Дурак: он изъявил
Арфисту, прыгуну и всем другим
Свое благоволенье. Мимо их
Прошла тихонько Мудрость и, увидя,
Что делалось, шепнула про себя:
Таков смешной, безумный, жалкий свет,
И такова на свете наша жизнь.
Доволен ли ты повестью моею?»
Керим прохожему не отвечал
Ни слова; он печально с ним простился
И далее поехал; про себя же
Так рассуждал: «Затейлив твой рассказ;
Но моего вопроса не решил он.
Хотя мы в жизни много пустоты,
Дурачества и лжи встречаем, но
И высшая значительность и правда
Святая в ней заключены благим
Создателем». Подумав так, решился
Керим отправиться в обратный путь,
Чтоб донести царю, что никакого
Не удалось ему найти ответа
На заданный вопрос. Дорогой он
Молился богу, чтоб своею правдой
Бог просветил его рассудок темный
И жизни таинство ему открыл.
И пред царя явился он с веселым
Лицом и все, что сведал от других,
Ему пересказал; а царь спросил:
«Что ж напоследок сам теперь, Керим,
Ты думаешь?» — «Сперва благоволи, —
Сказал Керим, — услышать, что со мной
Самим случилось на пути. Известно
Тебе, что я лишь только по твоей
Высокой воле в этот трудный путь
Отправился, что, милостию царской
Хранимый, я везде проводников
Имел, и пищу находил дневную,
И никаких не испытал тревог.
Что ж на дороге доброго, худого
Мне повстречалося, о том нет нужды
Упоминать — оно ничто в сравненье
С той бездной, благ, какими ты так щедро,
Мой царь, меня осыпал. И мое
Одно желанье было: угодить
Тебе, с усердием стараясь правду
Найти между людьми, чтоб, возвратившись,
Тебе отчет принесть в своих трудах.
Теперь ты сам реши по царской правде:
Достоин ли я милости твоей?»
Царь, не сказав ни слова, подал руку
В знак милости Кериму. Умиленно
Керим ее поцеловал; потом
Примолвил: «Так я думал про себя
Во время странствия. Но, подходя
К твоим палатам царским и печалясь,
Что без малейшия перед тобой
Заслуги ныне я к тебе, мой царь,
Был должен возвратиться, вдруг у самой
Обители твоей как скорлупа
С моих упала глаз, и я постигнул,
Что наша жизнь есть странствие по свету
Такое ж, как мое, во исполненье
Верховной воли высшего царя».
Мудрец умолк; а царь ему сказал:
«Друг верный, будь моим отцом отныне».

И для тебя, мой добрый Москвитянин,
Как и для всех, в обеих повестях
Полезное найдется наставленье.
Хотя урок, так безуспешно данный
Эдемской костью Александру, боле
Земным царям приличен; но и ты,
Как журналист, воспользоваться им
Удобно можешь: будь в своем журнале
Друг твердый, а не злой наездник правды;
С журналами другими не воюй;
Ни с «Библио́текой для чтенья»*, ни
С «Записками»*, ни с «Северной пчелою»*,
Ни с «Русским вестником»*; живи и жить
Давай другим; и обладать один
Вселенною читателей не мысли.
Другой же повести я толковать
Тебе не стану; мне давно известно,
Что ты, идя своей земной дорогой,
Смиренно ведаешь: куда, зачем
И кто тебе по ней идти велит.