Филипп Жакоте - Прогулка под деревьями
Черные фигурки, которые скоро растают как снежные хлопья, сами невесомее даже этих хлопьев…
Пускай невесомее, однако, несмотря ни на что, лишившись древних слов литургии, мы посмели говорить, вопреки смерти, и ветер подхватил наши слова — начиная с простого крика души («Андре, брат мой!»), — слова, почти такие же неприкаянные, те самые, что родились после изгнания из Эдема — если бы оно не случилось, то никакие слова не возникли бы да и не были бы нужны; слова — наша попытка вернуться, хотя бы на то время, пока они звучат в пространстве, в «восхитительный» мир бессловесных и незрячих сущностей, в мир цветов и снежинок на полураскрытых бутонах.
А сейчас я мысленно возвращаюсь к другому моменту того утра 21 апреля, когда почти все мы собрались наконец в Трюинасе, в доме Андре. Очень сдержанная Анн де Сталь (ее огромную внутреннюю силу не подточило даже горе) подошла ко мне, и мы немного поговорили. Она рассказала, что за несколько дней до смерти Андре она предложила прочесть ему вслух новую статью о его стихах, показавшуюся ей трудной, но он отказался; зато с благодарностью согласился послушать стихи Эмили Дикинсон, которые сама Анн, по ее признанию, всегда страстно любила. Потом она добавила, с присущей ей удивительной прямотой, примерно такую фразу: «Как будто перед лицом смерти остается лишь то, что понятно само по себе…»
Позже я подумал, что поразительная наполненность этого утра словно вплела новые нити в «ткань соответствий», которая, как я предполагал, издавна сближала Андре со мною, несмотря на все наши различия. Одно из этих соответствий состояло в идее «простоты» (хотя это слово не совсем подходит, Дикинсон далеко не «проста», как не просты и Гёльдерлин, и Хопкинс, и сам Андре): только «простое» может противостоять смерти — эта мысль преследовала и меня тоже в течение многих лет. Другое совпадение — само упоминание Эмили Дикинсон в этот скорбный момент, потому что двадцать пять лет назад, после смерти Гюстава Ру, я записал то, о чем не могу не вспомнить сейчас:
В день похорон, ближе к вечеру, разбирая его стол с грудой непрочитанных книг и писем, оставшихся без ответа, я был поражен присутствием нескольких вещей, которые словно подводили итог жизни. Во-первых, там была фотография друга Гюстава Ру, крестьянина-дровосека в меховой шапке в зимнем лесу, а рядом — открытка с головой архаического Аполлона; а еще маленький томик стихов Эмили Дикинсон; мадемуазель С. сказала мне, что в последние месяцы он читал их наизусть, в оригинале; я привожу здесь перевод, который она мне дала:
Если меня не застанет
Мой красногрудый гость —
Насыпьте на подоконник
Поминальных крошек горсть.
Если я не скажу спасибо
Из глубокой темноты —
То знайте — что силюсь вымолвить
Губами гранитной плиты.[207]
Я всегда говорил, что моя отроческая встреча с поэтом и человеком Гюставом Ру стала для меня решающей, благодаря ей сложилась и моя собственная концепция поэзии, согласно которой творчество и образ жизни, выбор жизненного поведения, должны быть неразрывно связаны. Я не думаю, что Андре дю Буше любил книги Ру или его переводы из Гёльдерлина. Но их сближали скромность и внутреннее достоинство, тут они были «одного роста»; более того, творчество каждого из них выросло из общего корня, единого основания, что подтвердил этот пронзительный факт их обращения к ясному и чистому образу Эмили Дикинсон перед лицом неминуемой смерти.
Нас собралось много в доме Андре, и между нами всеми вдруг возникло удивительное чувство дружеской близости: и сам Андре был с нами, почти не мертвый, — как бы странно это ни звучало. И неслыханные во всех смыслах слова голоса кружились в пространстве, словно мы попали в сети безмолвной музыки… — la musica callada Сан-Хуана де ла Круса, — и, держась друг друга, вместе пребывали в еще одном, незримом доме, помимо этого, каменного, увитого лозой, который нас вмещал.
Сеть соответствий, да, именно так, я все больше убеждался в этом, думая о нашей долгой и по большей части молчаливой дружбе.
«Мы стоим на одних основаниях». Несмотря на растущие провалы памяти, во мне еще звучат слова, сказанные Андре дю Буше во время нашей первой встречи, которая случилась в аббатстве Руайомон, где происходило не помню какое литературное празднество, а представил нас друг другу Андре Берн-Жоффруа[208] в 1948 году, как сам он недавно мне напомнил… что ж, вполне возможно, в любом случае — очень, очень давно…
Пять слов, кратких, категоричных, в которых узнается Андре как он есть, слов кратких и неожиданных, потому что в ту пору реального подтверждения им не было, Андре руководила только внезапная интуиция; пять слов, которые сам я был бы не способен выговорить из-за вечно живущих во мне сомнений и осторожности, от которых мне никуда не уйти. Но сейчас я соглашаюсь и признаю их удивительную точность.
Однако то, что выросло из этих «общих оснований» в моих и его книгах, оказалось очень далеким друг от друга, порой даже трудно совместимым, и я много раз спрашивал себя, как же Андре удается воспринимать то, что я пишу, и почему я сам испытываю такое восхищение перед его стихами. В конце концов, на одной почве могут взойти растения совсем разных видов. На почве «общих оснований».
Одним из этих оснований была наша любовь к Гёльдерлину.
В «Пейзажах с пропавшими фигурами», которые были закончены в 1970-м, это примечание было добавлено к нескольким страницам размышлений об этом поэте:
«Один из самых удивительных образов Гёльдерлина мы находим в наброске к гимну Колумбу:
ибо
малость разрушила звук, подобно снежинкам,
задевшим колокол,
что звонил,
сзывая на вечерю…
Трудно уловить связь между этими строками и остальным гимном; но, взятый отдельно, этот образ напоминает японское хайку; некоторые поймут, если я скажу, что в этих немногих словах для меня содержится бесконечное начало, без которого жизнь для меня была бы невозможна».
И конечно, никакая не случайность, что тот же самый фрагмент, который я, очарованный его таинственной красотой, лишь кратко упомянул, годы спустя стал для Андре дю Буше отправной точкой для размышлений, уведших его в такие области мысли, куда я даже не мечтал подняться. Но, сделав именно этого поэта ориентиром в наших собственных исканиях и переводя, каждый на свой манер, его страницы, мы, конечно, выбрали одну и ту же область духовной жизни. Неудивительно поэтому, что именно этот отрывок из «Мнемозины» сразу пришел мне на ум, когда я прощался с Андре. Не только из-за снега, ландышей мая и «души благородства», но также из-за упоминания двух странников на перевале, с воздвигнутым там крестом «в память о мертвых»: из-за темы «перехода», которая сопровождала меня всю жизнь, вместе со всеми своими бесчисленными аллюзиями; начиная с первой страницы «Ленца» Бюхнера:
«Двадцатого января Ленц отправился через горы. На вершинах и склонах — снег, ниже — сероватые гряды в зеленых пятнах, скалы и ели.
Было холодно, сыро; потоки воды струились по скалам, неслись по тропам…»[209]
Затем, вслед за этими строчками (или склонами, или скальными террасами), — прекрасный «Разговор в горах» Целана, которого с семидесятых годов переводил как раз Андре дю Буше вместе Джоном Э. Джексоном.
«Мы, евреи, пришли сюда, как Ленц, через горы».
И еще, из более далекого прошлого, воспоминание менее живое и достоверное, но тем не менее важное для меня — это «Поездка в зимний Гарц», которая почти примирила Рильке с поэзией Гете…
Отсюда всего один шаг до «Зимнего путешествия» Шуберта, любимого Андре (как однажды я с некоторым удивлением обнаружил) и мною и — еще более глубоко и интимно — опять-таки Гюставом Ру; в конце жизни он тоже стал «зимним странником» — каждый раз, вспоминая комнату его деревенского дома, я мысленно вижу запечатленные в памяти морозные цветы на низких окнах, как в одной из самых прекрасных Lieds зимнего цикла.
Эти переклички немногочисленны, но они настойчиво звучат в глубине сердца, они же возникают на страницах, которые так щедро посвятил мне Андре. Там в конце как раз появляются вместе Шуберт и Гете: «То, что духи поют над поверхностью вод». Стихи о горном водопаде, «чистом луче» света, падающем с уступов скал и становящемся покрывалом радужной пены и ропотом бездны, а потом гладкой поверхностью озера, где отразились созвездья:
Души людей
Подобны ручьям!
Судьбы людей
Подобны ветрам!
Но почему все-таки тем утром, прибыв в Трюинас, я вдруг так ярко, рельефно испытал чувство реальности мира, почему от погружения в нее у меня буквально перехватило дыхание? Я допускаю, что, конечно, сама трагедия смерти обострила мою чувствительность; к тому же нежданный снег, преобразивший окрестность, тоже мог изменить мое зрение. Впрочем, я и раньше всегда чувствовал: Трюинас — место прекрасное и «подлинное» — прекрасное в силу своей подлинности, — включая и этот большой дом, который стал его центром.)
