Эдуард Лимонов - Атилло длиннозубое

Я, овеваемый тюрьмою,
В стране тяжелых, вязких каш —
Нимб над священной головою,
Жил средь воров, Серег и Саш.

Жил как зеленый Бодхисатва
И медными руками ел
Затем, надежно и бесплатно,
Внезапно полностью прозрел…

Там сквозняки тюрьмы простые
Меня трепали словно куст,
И молодые часовые
Светились лицами искусств

По Петербургу густо-желтому
Ты, Достоевский лысый, шел к кому?

Ты, Гоголь, от кого бежал?
Литейный в ужасе дрожал,

И Лиговский, закрыв лицо руками,
Ты оросил проспект слезами…

В ночной Исакий Гумилева,
Поверив в Ставке Могилева,

О Николай, ты стал кровав!
Был ВЧК при этом прав…

О длинноносые мужчины!
О гауляйтер Польши Кох!
Их грузные бронемашины
Германских полевых дорог…

Прорубливая меж Силезий
Мечом, что метит в Кенигсберг.
И вот орда германцев лезет,
Пересекая вены рек…

Как молодая игуана,
Как пожилой Чуфут-Кале,
Над Ленинским проспектом рано
Сижу, шершавый, на скале.

Спешит Фифи в железный офис,
Ее энергий темных гроздь
Желает выпрыгнуть вдруг off из
Куда вонзался злой мой гвоздь…

Вот кинооблик Императора,
И армия в царя не вслушивается,
Показывают в Могилеве.
И все уже на честном слове,

И вниз Империя обрушивается,
И армия Царя не слушается,
И к Ленину бегут солдаты,
И Троцкому они придаты.

А Алексей-царевич, сын,
Теряет кровь как керосин.
Все бледный ходит и лежит,
Над ним Распутин ворожит
И желтая жена царя
Что по-немецки говоря….

Такая вышла кинолента
О жизни в сердце континента

Криптид в составе «Точки.ру»,
Где птеродактили в Перу
Летают, зубы обнажая,
Драконы желтого Китая…

И птерозаврами кишит
Известно, Замбия ночная,
Там «конгамато» пролетит,
Зубами острыми зияя.

И, ужасами искажен,
В воде французик бледнолицый
Глядит наверх, заморожен,
В того, что принял он за птицу.

Прекрасных девок нежные тела
(«…Распутница! Психея! Маргарита!»),
Как Беатриче Данте повела
Меня к окну, окно было открыто.

И, оттопырив кобылиный круп,
Как ты, о моя тонкая, дрожала!
Уверен, что слюна из твоих губ,
Пусть я не видел, но она бежала…

Как жаль, что войн в Европе нет,
В проливах не всплывут подлодки,
Тяжеловесны и коротки,
Сигарной формы, ржавый цвет…

Германский офицер с усами
Стоит на палубе, и нас
Рассматривает он «цейсáми»,
Интересуясь: «Was ist das?».

А мы, селедкою пропахли,
Стоим в тяжелых свитерах
Фрицы в подлодке своей чахли,
А мы прогоркли на ветрах…

Суды вонючие России,
Где судьи бродят как Кащеи
И пресмыкаются как змеи,
И продвигаются как «Вии»,

Где узники дрожат в оковах,
Где плачут родственники плохо
Потеет едкая эпоха,
И сотрясается в основах…

Там приставы все косоглазы,
Там плоскостопы адвокаты,
Милиционеры долговязы
И неуклюжи, как солдаты…

Там лица судорогой сводит,
Глаза ленивые и злые,
Там упыри и ведьмы ходят,
Все в прокурорах – голубые…

Вот – секретарь парнокопытный,
И опер вот – членистоногий,
Сам Дьявол, бледный, но безрогий,
Им председатель колоритный…

Он мантией взмахнет – и серой
Все коридоры он окатит,
И клювом, птичьею манерой,
Вдруг осужденного он схватит…

Толпа рабочих, с братом брат,
Бетонный строят зиггурат.
И неприятные, сырые,
Восходят стены дрожжевые

И крупных окон в них набор,
Но Господь, зрением остер,
Он сверху землю озирает
И что построят – разрушает…

Он явно никогда не рад,
Что люди строят зиггурат.
Невидимым плевком в полете
Он тихо харкнет по работе.

И стены мощные падут.
«Вас здесь не любят и не ждут,
Ишь что надумали, приматы!»
И из ушей он вынет ваты…

Не в августе подул сквозняк,
Свободой в Родину подуло,
Когда эМ. Горби снял пиджак,
Нас платьем Татчер захлестнуло

Озноб международных встреч,
Нарзана брак и кока-колы,
Свободе предстояло течь
Струей сквозь этой Татчер полы

Ей тощий Рейган подсобил,
И, скорчившись от страшной боли,
эМ. Горби Родину убил
Своей свободой поневоле.

Полковник Лоуренс крадется
(Сквозь дюны мотоцикл чихал…),
Вот-вот сейчас с фурой столкнется
Нацистов яркий идеал

Ночная Англии дорога
Посланника не встретит King,
Но встретит шáсси фуры строго
И смерти вдруг ужалит sting

Нацисты с орденами рады,
Еще не знают ничего
Что Эдуард за их награды,
Их нюрнбергские парады,
Лишится трона своего…

Полковнику в глаза, как лазер
Ударил с фуры яркий фар,
И был убит арабов father,
Враг оттоманов легендар…

Дожди в неделю Курултая…
Как сыро вдоль стены Китая!
Дымит жаровня залитая
Обильной влагой дождевой
А мы сидим, согнув колени,
Занявши древние ступени,
Опухшие от сна и лени,
Как два китайца мы с тобой…

Кочевники нас придушили,
Ограбили и оскорбили,
Там, в отдалении, шумят…
Вождя ублюдки избирают,
Дрова тяжелые таскают
И водку рисовую чтят…

«Вставай, а то возьмут нас снова
И изнасилуют опять!»
«Я не могу, я не готова
И не идти, и не стоять…»

Гарь, ветер, белые тюрбаны.
«Спешим, пока им не до нас!»
Туристами в такие страны
Кто ж ездит в столь опасный час.

Как тайна тайн природа молчалива,
Бежит лисица через жалкий лес,
А в Африке у льва свалялась грива,
В саванне вонь бензина, след колес…

Природа ненавидит человека,
Готовит бунт – вулканы, ледники
Нахмурились: «Да будет он калека!
Собьем с него генетики куски!

И разума лишенный обезьян,
Как волк трусцой из городов сбежит».
А Бог бормочет наверху: «Смутьян!»,
Он не вмешается, не защитит…

О Господи, на что он годен!
Смотрю на Бонда в свете ламп
Шон был приятно старомоден,
А этот как-то сиволап…

Зачем он так дерется много?
Как будто полицейский-brute?!
Он выглядит вполне убого,
Не джентльмен, совсем не good…

Мэри Клинг умерла в прошлом году
Это была маленькая загорелая женщина
С острыми чертами лица,
соответствовавшими ее фамилии
Четырнадцать лет Мэри Клинг
была моим литературным агентом
Девки в агентстве La nouvelle
agence плакали от нее
А мне нравилась Мэри
и ее крепкие сигареты
Мы отлично ладили с ней,
оба злые и агрессивные…
Однажды она продала
мою книгу в 135 страниц
За 120 тысяч франков
В издательство Flammarion!
Мы оба гордились тогда…
Эх, Мэри, Мэри, эх!
Когда ты вошла в мир
иной в сигаретном дыме,
Я уверен, они там все вскочили…

Пласты седых воспоминаний
Всплывают медленно со дна
Как моя мать была юна
В эпоху путчей и восстаний!

Ей год был, когда взяли Рим
Arditi в черном облаченьи,
И три, когда ушел сквозь дым
В кромешный Ад товарищ Ленин…

В ее двенадцать Гитлер взмыл
Кровавым стягом над Рейхстагом,
А в ее двадцать – к нам вступил
Гусиным шагом…

Дивизии и сгустки рот…
Вот в танковом кордебалете
К нам вся Германия идет,
А матери, – лишь двадцать эти…

Она бежала на завод
И бомбы скромно измеряла
Пусть к нам Германия идет!
Чтоб ты пришла и здесь пропала!

Отвинтим головы врагам,
Прокатимся по ним на танках,
Как мы катались по горам,
Когда детьми были, на санках…

В двадцать два года я был сдан
На руки миру и природе.
Отец – солдат, войны капкан,
Потом – победа…Легче, вроде.

И ей двадцать четыре было,
Когда оружье победило…

Сентябрь холодный и прямой,
Зачем-то на ноябрь похожий,
И с диктатурою самой,
С режимом полицейским, все же

Сентябрь строительством гудит,
Через дожди здесь льют бетоны
Из телевизора галдит
Нам кто? Двулицые Нероны.

Один – советский офицер,
Которому моча бьет в темя,
Другой же – питерский позер,
Такое нам двоится время…

Ну что я там забыл, в Европе этой?
Их скушные, безводные музеи,
Их пыльные военные трофеи,
Их жирные Амуры и Психеи,
Пейзажи с Ледой, лебедем продетой?

Проткнутой. А немецкие полотна?!
Бобов с свиньей покушавшие плотно,
Их мастера писали жирных дам!
За всю Европу я гвоздя не дам,
Не дам истертых тугриков с Востока,
Где Туркестана грезит поволока…

Жил в Вене. Переполненный музей!
Сквэр – километры ляжек, сисек, задниц,
Австрийских нашпигованных проказниц.
Немецкую тушенку дам – глазей!
Оправленную в Греции сюжеты
Богов с Богинями похабные дуэты,
Особенно Юпитер-сексопил,
Что не одну матрону загубил.

Потом я в Риме стены изучал,
Твой потолок, Сикстинская капелла!
Я восхищался, а потом скучал,
Все более скучал, зевая смело:
«Европа лишь кротовая нора».
Прав Бонапарт, ура ему, ура!