Джордж Байрон - Шильонский узник

Отважный смотрит: «Бил мой час —
Зулейка! Скоро все свершится!
Целуй меня в последний раз.
Но близко наши, – к ним домчится
Призывный звук, – узрят они
В кустах багровые огни;
Их мало… но чего страшиться!»
Вдруг из пещеры он стрелой, —
Чеканный пистолет хватает:
Раздался выстрел вестовой, —
И дева в горести немой
Без слез от страха обмирает.
«Не слышно… что ж!.. И приплывут,
Но уж Селима не найдут.
На выстрел мой бегут толпою
Злодеи ближнею тропою.
Так обнажись, отцовский меч!
Ты не видал подобных сеч.
О, друг! Прости! Чрез рощу тайно
Иди с надеждой во дворец.
Тебе разгневанный отец
Простит. Но, ах! Чтобы случайно
Свинец вблизи не просвистал;
Чтоб в очи не блеснул кинжал.
Иди… Не бойся за Яфара;
Пусть яд был дан его рукой,
Пусть скажет: робок я душой;
Не дам ему – не дам удара;
Но их – я рад, готов разить;
Меня ль убийцам устрашить!»

И он, как вихрь, на склон прибрежный
Стремится, выхватив свой меч;
Вот первый из толпы мятежной, —
Его глава скатилась с плеч.
Вот и другой; меч снова блещет, —
И труп у ног его трепещет.
Но уж он сам со всех сторон
Толпою буйной окружен.
Селим сечет их, колет, рубит;
Достиг до волн береговых,
И видит в море удалых.
Ужели рок его погубит?
К нему бесстрашные в боях
Летят на белых парусах;
О! Дуй сильнее, ветр попутный!
Они спешат, – они гребут,
И с лодки в море – и плывут,
И сабли блещут в пене мутной;
Их дикий взор, как жар, горит,
С одежд, с кудрей вода бежит —
Вскочили… вскрикнули… сразились;
Кипит в саду шумящий бой;
Но где ж Зулейки друг младой?
Чьей кровью волны обагрились?

От вражьих стрел, от их мечей
Неуязвленный, невредимый,
Толпой неистовых теснимый,
Уж он на взморье, меж друзей;
Уж верная ладья манила
Его к приветным островам;
Уже рука его врагам
Удар последний наносила,
В тот самый миг… Увы! Зачем
Ты медлишь, юноша несчастный!
Что оглянулся на гарем,
Где не видать тебе прекрасной!
Ни тяжкий плен, ни смертный страх,
Она одна, одна в очах,
Он в ней живет – и в час напасти
Надежда льстит безумной страсти;
В тот миг свинец летит, свистит:
«Вот как Яфар врагов казнит!»
Чей слышен голос? Кто свершитель
Удара мести в тьме ночной?
Кто злобною вблизи рукой,
Кто метил выстрел роковой?
Чей карабин?.. Он твой, губитель!
Ты ядом брата отравил,
Ты ж сироту его убил!..
И хлещет кровь его струею
Над ясной влагою морскою, —
И бурных волн прибрежных шум
Уносит ропот тайных дум.

Уже рассвет, – клубятся тучи, —
В туман одет небесный свод;
Полночный бой у шумных вод
Давно замолк; но брег зыбучий
Явил с печальною зарей
Следы тревоги боевой,
Обломки сабли притупленной,
И меч еще окровавленный.
Заметно было на песке,
Как буйные его топтали,
Как руки, роясь, замирали, —
И под кустом невдалеке
Курился факел обгорелый.
Вот опрокинутый челнок
Волною брошен на песок,
И епанча из ткани белой
В крови, пробитая свинцом,
Висит на тростнике морском, —
И быстрый плеск волны упорной
Отмыть не может крови черной;
Но где же тот, с чьего плеча
В крови упала епанча?
О! Если б сердце чье хотело
Оплакать горестное тело, —
Пускай его, пусть ищет там,
Где море и кипит, и блещет,
И под скалой Сигейской плещет,
Стремясь к Лемносским берегам;
Над ним морские птицы вьются,
Уж хладный труп клевать несутся,
И он бесчувственный плывет
По произволу бурных вод, —
И, колыхаяся с волною,
Качает юной головою.
Всплывает, тонет и порой
Как бы грозит еще рукой.
И пусть клюют морские птицы
Его, лишенного гробницы;
Иль дикий крик и клев страшней
Тлетворных гробовых червей?
Был друг один, был ангел милый,
Прекрасный спутник прежних дней;
Она одна душой унылой
Грустила б над его могилой. —
И столб с надгробною чалмой
Кропила верною слезой;
Но светлый взор ее затмился, —
И пламень жизни в ней погас
Тогда, как рок его свершился,
Как бил ему последний час.

Над Геллеспонтом вопль и стоны!
Унылы мужи, плачут жены;
Звезда любви, Яфара дочь
Последняя семьи надменной!
Спешил – скакал и день, и ночь,
Но опоздал твой обрученный;
Не зреть ему красы твоей,
Не для его она очей.
И Вульвулла к нему порою
Несется с вестью гробовою.
Плач громкий на твоем крыльце
Подруг бледнеющих в лице;
Рабов безмолвных вид печальный, —
Корана песни погребальной
Протяжный хор – стенанья, вой, —
Ему расскажут жребий твой.
Селима падшим ты не зрела;
Когда в ночи на страшный бой
Твой друг пошел, ты обомлела;
Он был надеждой светлых дней.
Любовью, радостью твоей.
Ты видишь – смерть неизбежима;
Уж не спасти тебе Селима!
И сердце кровью облилось,
Впоследнее затрепетало,
Вдруг дикий вопль… разорвалось
И разом биться перестало.
И тихо все – все тихо стало.
Мир сердцу твоему! И мир
Над девственной твоей могилой!
Ты счастлива – любви кумир
Тебя пленял мечтою милой;
Один удар тебя сразил;
Он вдруг мечты твои убил,
Но веры к ним не погубил.
Ты жизнь так радостно встречала;
Ты не боялась, ты не знала
Разлуки, ссоры роковой,
Стесненной гордости позора,
И злобы с тайной клеветой,
И мрачной совести укора,
Ни язвы той… О! Черных дней,
Ночей ужасных плод унылый
Безумства дикого страшней.
Она, как червь – жилец могилы,
Не утихает, не уснет;
И этот червь в душе гнездится,
Не терпит света, тьмы страшится;
Он сердце точит, сердце рвет
И все мертвит, а сам не мрет.
Беда тебе! Свершитель злодеянья!
Напрасно ты главу опепелил,
И слезы льешь в одежде покаянья!
Кто Абдалу – Селима, кто убил?
Ты назвал дочь невестою Османа…
Та, чья краса пленила б и султана,
Отрада, честь твоих преклонных лет…
О! Рви власы, злодей! Ее уж нет,
И нет тебя, уж нет, звезда младая!
Родимых волн и прелесть и любовь,
Твой блеск погас, его затмила кровь.
Злодей, страшись, та кровь была родная;
Терзайся век, ищи ее везде:
«Где дочь моя?» И отзыв скажет: где?

В долине меж кустов блистая,
Могильных камней виден ряд;
И кипарисы там шумят,
Не вянет зелень их густая;
Но ветви, темные листы
Печальны, как любовь младая
Без упованья и мечты.
В долине той есть холм унылый,
Одет муравчатым ковром,
И роза белая на нем
Одна над тихою могилой
Цветет, – но так нежна, бледна,
Как бы тоской посажена.
Она сама грустит, томится,
И чуть повеет ветерок, —
Уже и страшно за цветок.
Но что ж! И бурный вихрь промчится,
И грянет гром, и дождь польет,
А роза все цветет, цветет;
И если кто грозы вреднее
Ее сорвет, – свежей, милее
Она с румяною зарей
Опять над мягкой муравой.
Иль гений тайный, но чудесный
Кропит ее росой небесной,
И пестун розы молодой?
Меж дев Эллады слух несется,
Что роза не цветок земной,
Когда ни дождь, ни ветр, ни зной,
Ничто до розы не коснется;
Не нужен ей весенний луч,
Не страшен мрак осенних туч, —
Над нею птичка, гость эфирный,
Незримая в долине мирной,
Поет одна в тиши ночей,
И райской арфы сладкогласной
Дивней напев ее прекрасный;
То не иранский соловей;
Такой живой, сердечной муки
Его не выражают звуки. —
Зайдет ли кто, – уж он всю ночь
От птички не отходит прочь,
И слушает в раздумье пенье,
И плачет, и в душе волненье, —
Как бы в груди проснулась вновь
Тоской убитая любовь.
Но так отрадно слезы льются,
Часы так сладостно несутся,
И так не тягостна печаль,
Что сердцу горестному жаль,
Как вдруг пленительное диво
Расцвет огнистый прекратит,
И невидимка замолчит.
Иным в тоске мечталось живо,
Но кто жестокий упрекнет,
Что в песне жалкой и любимой
Почти всегда певец незримой
Зулейки имя намекнет?
Над ней тот кипарис надгробный,
Где влажный звук, словам подобный,
Звенит и тает в тьме ночной;
Тот мягкий дерн над девой чистой,
Где вдруг расцвел цветок душистый
Неувядаемой красой.
Здесь был вечернею зарею
Могильный мрамор положен;
Наутро камня нет, – и он
Ужели смертного рукою
На дальний берег унесен?
И нам гласит рассказ восточный:
Когда сраженный злобой мощной,
Селим был шумною волной
Лишен святыни гробовой;
Тогда вблизи крутого ската
На взморье камень был найден, —
И этот камень наречен:
«Подушкой мертвого пирата»,
На нем пловцы в полночной тьме
Видают голову в чалме!
А роза все не увядает,
Томится, снова расцветает,
Прекрасна и бледна под чистою росой,
Как щеки красоты при вести роковой.