Дана Сидерос - Ученик дурака (сборник)

Саламандра ужасно любит, искупавшись в огне,
остывать, потрескивая, на холодной груде камней.
Сладко зевать и томно потягиваться во сне.

Снег, теперь уже дождь, испаряется в метре над ней.
Хлопьями пепла цветет чешуя на спине.
Сходит жар, рубиновый бок начинает чернеть.

Нагие печные трубы. Остовы изб. Черный снег.
Мертвая тишина.

Подходят на перемене: привет, малыш.
Скажи-ка, какой рукой ты пишешь и ешь?
Он будет врать, они почувствуют ложь.
У одного из них за спиной калаш.
Один просто в штатском, и пара ещё святош.
Ну что же ты врешь, малыш,
что же ты нам врешь?
Не нужно бояться, просто завтра зайдешь,
получишь звезду, и ещё ты теперь сидишь
в отдельном классе, вам отдали гараж.

Я, например, амбидекстр, не наш, не ваш.
На глаз и не отличишь.
Левой держу карандаш,
правой бросаю нож.
Никто на меня не похож,
ни сын и ни внук – потому что я одинок.

Мне не страшно будет надеть
отличительный знак.

Утром мать и отец
идут в детский сад.

Как раз поспел урожай – на ветвях висят
тяжелые пухлые дети с розовыми боками,
в рубашках из свежих листьев,
с крепкими черенками,
нежные, полупрозрачные –
косточки видно насквозь,
бери и срывай, коли нашел своего.

Мать говорит,
иные берут по пять,
нашего снова нет, сколько можно ждать?
Я бы его любила,
кормила, купала, ласкала.
Поищи нам, отец, кого-нибудь среди палых.

Паданцы прячутся у корней,
пугливые, как зверьки,
у них помяты бока, поломаны черенки,
их собирают в корзины и выставляют на вход,
вдруг кто-нибудь возьмёт.

Хмурый отец садится возле корзин,
думает: хоть бы сын…

Мать и отец возвращаются шумной улицей.
Он то хохочет, то вдруг начинает хмуриться.
Осеннее солнце гладит бурые крыши.
У неё в подоле шевелится, хнычет, дышит

и пахнет яблоками.

Дед-инвалид подзывает внука,
дед говорит: мой хороший, на-ка
денег тебе, принеси таблеток,
чтобы принять – и лето.
Чтобы принять сорок штук – и дома.
Я так устал, помоги мне, Дима.
Покарауль у двери, пока я
съем пузырек покоя.

Внук рассуждает: всё надо взвесить.
Сколько дадут мне? Ну, восемь, десять,
блистеров. Ну а сколько надо,
чтобы хватило деду?

Внук размышляет: всё надо взвесить.
Сколько дадут мне? Ну, восемь, десять,
может, двенадцать
лет.
Выйду – как раз в институт.

Дед засыпает, и деду снятся
молы на море, милые лица,
вальс из динамика у фонтана,
баритон
Левитана.

Бессонница кишит
лицами,
лица мерцают,
наплывают,
двигаются,
нет конца им.
Говорю с ними,
как положено с мертвецами:
спокойно, не споря, не отрицая.

Они молчат
и включают меня в молчание.
Листают альбомы,
звенят стаканами с чаем,
стоят вдоль стен,
заполняют собой топчаны,
ходят за мной,
ночуют, где я ночую.

Так-то они ничего, безвредные, вроде.
Ты говоришь «Привет, заходи».
Мы заходим.

Совсем измотался,
продрог – неважно одет.
Ноги гудят, но надо идти. Идёт.

Пробрался на склад. Вдруг кто-то его найдёт?
Заходит в тупик, на стенке надпись:
ПРИВЕТ!

ТЕБЯ ЗОВУТ АЛЕКСЕЙ,
ТЕБЕ 90 ЛЕТ.
ВСПОМИНАЙ ДАВАЙ, ИДИОТ.
ТЫ ДАВНО УЖЕ НЕ СОЛДАТ. ТЫ ОТЕЦ И ДЕД.

У ТЕБЯ БОЛЬШАЯ СЕМЬЯ – ЦЕЛЫЙ КЛАН.
ЗДЕСЬ ТВОЙ ДОМ: ОТЫЩИ, ГДЕ ЧТО.
ПРИЛАГАЮ ПЛАН.

Изучает схему,
«Алексей», твердит, «Алексей».
«Если клан, то куда, скажи,
подевались все?»

Входит в кухню, везде таблички:

ЛОЖКИ, КРУЖКИ
САХАР, КРАХМАЛ
НЕ ВКЛЮЧАЙ ПЛИТУ –
В ПРОШЛЫЙ РАЗ ЕДВА НЕ ВЗОРВАЛ!
В спальне:
ВЫПЕЙ ТАБЛЕТКУ НА НОЧЬ
ТВОЙ ДИВАН и ПОЛЕЙ ЦВЕТЫ.

В коридоре:
В СОРТИР – НАЛЕВО,
ЧЕГО ЗАСТЫЛ?

Вспоминает. Смеётся.
Тихо идёт к столу.
Пишет:
ВНУЧКА – АНЮТА
ВРАЧ – ИДИОТ И ПЛУТ.

Мажет клеем обои, лепит оба листка:
кривовато висят, но видно издалека.

Устал.
Прилег под столом,
на половиках.
«На складе искать не будут,
посплю чутка».

Говорит старуха старухе:
приходи хоронить меня.
Точной даты пока не знаю,
где-то на днях.
Говорит старуха старухе:
я устала, я не пойду.
Ты куда спешишь?
Давай не в этом году?

Говорит старуха старухе:
будут суп, блины и кутья.
Где ещё ты таких, скажи,
отведаешь яств?
Говорит старуха старухе:
далеко до тебя, кума.
Я, пока доползу,
пожалуй, помру сама.

Говорит старуха старухе:
ну и к черту тебя, карга!
И бросает трубку.
Проще в гости зазвать врага…
И стоит у окна,
и дышит,
гладит пальцем морщины рам,
и решает пока
и вправду
не умирать.

Андроид Виталий
идет домой с техосмотра.
Электрик вывернул всё нутро,
человечья морда!
Виталий слышит в системном блоке
неровный стук.
Виталий злится,
подозревает брак.
Им пластилин доверять нельзя,
не то что металл.
Надо сходить, пусть поправит,
что он там
расшатал.

Виталий тянет неделю, другую:
то забыл, то аврал.
На третьей неделе его подбрасывает с утра,
едва включился,
ещё не чищен,
робот идёт
к ноутбуку, вбивает свой первый
нестройный код.

Три года спустя его издают
огромными тиражами.
Каждая пятая кофемолка
ему подражает.
Каждый десятый ксерокс
его не выносит.
Он почти не выходит из дома,
ржавеют оси,
заело восьмой шарнир,
скрипит и искрит внутри.
И не с кем,
а главное, незачем
говорить.

Виталию снятся кудрявые
белые

облака.
Ему присылают повестки в сервис.
Но он не идёт пока.

Купить газету,
запомнить город и день.
Смотреть, как плывут огни по черной воде,
как сложно губы уложены
у людей,
как много у них владений, идей и дел,
как много незащищенных и хрупких мест.

Проехали мост над рекой,
и теперь окрест
людские норы в кирпичной красной коре,
стволы без корней и ветвей, дающие крен.

Их новые ружья
могут разить наповал,
но в их очагах не тлеет полынь-трава,
никто не помнит обрядов,
не знает старого колдовства.
Поэтому тот, кто пришел за мной,
рисковал.

Он любил охоту, печенье из отрубей,
выращивал голубей, играл на трубе.
Он мог меня пощадить, но кто-то сказал
«Убей».
И вот я еду к нему домой.
То есть теперь – к себе.
В его жилище нет святого огня.
Верного пса, коня,
ножа в стене, что предупредит, звеня.

Его жена открывает мне дверь, обнимает меня.
Ей не хватит чутья
понять.

«Если хочешь со мной
каких-нибудь отношений,
не носи эту майку,
что непонятно тебе?
Сделай стрижку,
сними эти бабские бусы с шеи,
плеер вынь из ушей.
Кто у тебя там? Кобейн?
Не терплю его музыки, ненавижу рожу его,
выключи, и вообще убери.
Я люблю не жвачку со вкусом мороженого,
а мороженое со вкусом жвачки и джемом внутри.
Ты меня слышишь, Кирилл?
Тогда повтори».

«У кого они учатся
этим наигранным интонациям?
Кто прошивает им эти жесты, слова, нытьё?
Как откроет рот, не знаешь, куда податься,
а ведь мы ещё не женаты,
ну ё‑моё.
Не булку даже,
кремовый торт на меня крошит,
достался же мне подарок,
вселенское, блин, гран-при.
Красивые все такие или бывают попроще?» –

размышляет усталый
десятилетний Кирилл,
но идёт, конечно,
снимать,
выключать
и стричь.

Как под лысой горой собирают медведи хмель,
набивают подушки, вышитые крестом,
как в паучьих селениях шали плетут к зиме,
как луна наливается мутным молочным льдом,
как мертвеет трава, зябнут корни, чернеет пруд,
застывает стеклянной жилой подземный ключ,
как зайчата глодают ветки, дерут кору,
как горька брусника, мох мягок, и тёрн колюч.
По душистым еловым иглам, листве гнилой,
осторожно ступай, малыш, не порань ступней,
отыщи ветлу, полезай в дупло, там тепло.
Спи, малыш, до весны,
я найду тебя по весне.

Слушай, слушай, малыш, как вороны говорят,
как куницы и лисы учат щенков петлять.
В черных бочках моченые яблоки сентября,
в остывающей печке ящерка на углях.
Ищет, ищет Яга в лесу маслят да малят.
Гонит, гонит чертей со двора петушиный крик.
Под пятнистым коровьим боком телята спят.
Съест хозяин корову – косточки прибери,
заверни в платок, завяжи простой узелок,
закопай в перекрестье дорог, поливай да пой:
утром вырастет вяз, полезай в дупло, там тепло.
Спи, малыш, до весны,
я вернусь за тобой весной.
Как бродячие псы жмутся к люкам у теплотрасс,
ветер стонет, изрезавши брюхо о провода.
Как закат исходит на лёд, меняет окрас.
Холод, холод идёт, тепла ему не отдай.
Избегай разговоров с людьми, не бери даров,
сны храни в кульке, к груди прижимай кулёк.
Ты для них артефакт, сердце лета, свежая кровь,
дефицитный продукт, редкий радужный мотылёк:
изловить, засушить, к стенке пробковой
приколоть.
Не ищи ночлега – в Коломенском старый дуб,
шесть веков ему. Полезай в дупло, там тепло.
Спи, малыш, до весны.
А весной я тебя найду.