Людвик Ашкенази - Черная шкатулка
земного шара, и знаем, в какое время ему был подан завтрак.
Мы плаваем в море невидимых импульсов и впечатлений.
Достойные смеха пловцы! Ведь и за спинами мировых
рекордсменов море тотчас смыкается вновь…
Коммуникации работают безотказно, это верно.
А за столом сидят двое — локоть к локтю и даже колено к колену,
и часто один не знает, что думает другой. Просто не настроен
на его волну.
И когда в одном тревожно гудят барабаны и полыхает пламя
возбужденных нервных токов, другой испытывает
отчаянную скуку…
памятник
В компетентной подкомиссии ЮНЕСКО
уже несколько лет лежит проект
доктора архитектуры профессора Тео Пишториуса,
заслуживающий экстренного рассмотрения:
на двадцатиметровом обелиске из синтетики — стремянка,
на самом ее верху — прыщеватый подросток,
еще не вышедший из этого прискорбного возраста.
В руках у него коробок спичек
(0,7x1, 8x2,5 метра),
и одной спичкой он с робкой улыбкой
пытается поджечь стремянку.
На обелиске надпись из чистого плутония:
«Человечество»
старое доброе время
Наступит время, и вместо замков шкафы будут с фотоэлементами.
Бабушка подойдет, даже не пошевельнет пальцем,
и шкаф откроется сам собой.
Налетят внуки. А крику сколько!
— Ой, у тебя там еще магнитофон! С кнопками! Баб,
чего ты его не выбросишь?!
«Да, — подумает бабуся, — я бы вам его включила,
послушали бы, что мне нашептал дедушка,
и навздыхал, и немножечко напел.
Но я стесняюсь».
И лучше сядет за рояль, который будет таким же черным
и почти таким же белым, как в прошлом веке, и сыграет им
старенький рок-н-ролл. И все будут говорить:
— Какая в прежние времена бывала музыка, такая нежная,
тонкая и ненавязчивая…
И все начнут вспоминать давнее прошлое —
эпоху первых атомных реакторов, старинных спутников,
желудочных зондов и далеких от совершенства бормашин.
На их лицах появятся слегка сентиментальные и
лишь чуточку иронические улыбки людей, вспоминающих
старое доброе время.
сотворение мира
Была одна девочка, совсем еще маленькая,
и эта девочка сильно плакала.
Вы уж меня извините, сидела на горшочке и
горько-прегорько плакала.
Звали ее Ева. Ладно?
Прошло полтора часа, и никто не знал,
почему она плачет.
— Ева, — говорю, — дай мне немножечко твоих слезок,
я их спрячу в маленькую черную шкатулку.
Девочке это понравилось.
Она мне их наплакала целую чашечку, потом перестала
и говорит:
— Мама мне сказала, что я тоже буду мама.
И у меня будет мальчик, кудрявенький такой, хороший,
и еще девочка — толстушка и хохотушка.
И теперь я боюсь:
а вдруг с ними что-нибудь случится?!
И оттого плачу.
Дядя Людвик, давай мы с тобой сами сделаем такой мир,
чтобы в нем никто не боялся!
Мы принялись за работу и сделали его.
На славу мир удался.
Он был из пластилина, весь красный. Снаружи и внутри.
Вулканов мы делать не стали, про границы забыли,
казармы у нас не поместились, для тюрем места тоже не осталось.
Мир этот Ева взяла с собой в постельку,
а я пошел домой и включил последние известия.
голубые глаза
Вот видишь, Маня, а ты боялась. Я, правда, тоже боялась,
но тогда мне было не до этого. Мне надо было, доченька,
коров подоить да свиней накормить, а меня еще животом
попрекали и говорили:
— Не могли до свадьбы подождать?!
А когда придет Франтишек, глянь на него ласково, да ты
сама знаешь, не мне тебя учить, и смотри во все глаза,
как он на тебя посмотрит и что скажет сначала, а что потом.
И бабы, что с тобой в одной палате, пусть говорят:
«вылитый отец». И что, значит, нос его, и смеется, как он.
За молоко не бойся, молока у нас всегда хватало.
А когда будешь давать грудь и станешь с ним говорить,
разговаривай с ним ласково и не спеша. Скажи ему:
— Бабушка велела передать, что все тебе на этом свете рады,
солнышко ты наше ясное,
мужичок синеокий,
крикун бессердечный.
съезд
В одном небывало большом загородном ресторане,
был то, собственно, даже не загородный, а лесной ресторан,
где груши «дюшес» подавались прямо с дерева,
а форель — из бурного горного потока,
сверкающего загадочным серебром,
косули — на вертеле, куропатки — на шпажках и
каштаны — на древесных углях…
в этом лесном ресторане,
где стульями служили пни силою срубленных деревьев,
собрались сверстники.
Все — родившиеся в один день,
один час
где-то на нашей планете.
Улыбчивый багрянец заката
тлел, словно костер
из пламени листьев, прозрачного дыма
и бурых веток, залитых
Солнцем.
Репродукторы, укрытые в кронах деревьев,
звали к столу:
«Появившиеся на свет в один день и час,
вы здесь?»
«Здесь», — ответ их слился в одни голос,
и этот голос был мужским, потому что женщин среди них не было.
«Займите места за столом!» — велели репродукторы.
Сверстники сели, где оказалось место.
Так случилось, что рядом с маленьким господином
с большим брильянтом
сел сухонький человек с выбитыми зубами;
возле молодого итальянского епископа в нейлоновой сутане —
молодой индиец, которому родители перебили ноги,
чтобы у него была профессия,
потому что в Индии быть нищим —
это все же кое-что да значит;
рядом с владельцем бакалейной торговли, сожалевшим,
что он не предложил съезду свой запас залежалого фазаньего паштета,
сидел алжирский повстанец
с кожей, сожженной напалмом.
И все поздравляли друг друга, что родились в этом мире,
который так щедр на причуды:
в один и тот же день он дал увидеть свет
будущему Бетховену, юному убийце хозяйки табачной лавки,
миссионеру, внуку Круппа,
повару экс-короля Альфонса XII,
владельцу тюльпанных плантаций из Наардена,
командиру зондеркоманды из Дюссельдорфа,
трубачу из джаз-банда, фельетонисту из «Манхеттен-Ньюс»,
создателю атомной прачечной,
артисту-кукольнику, служителю из анатомички, герою-полярнику,
наемному танцору, чемпиону по вольной борьбе и астронавту.
В лесу стемнело, ночь жадно допивала его свет большими глотками,
и в больших деревянных подсвечниках загорелись огоньки,
зажженные тихо снующими слугами в зеленых охотничьих куртках.
И тогда, чтобы участвовать в беседе,
сюда пришли родившиеся в тот же день
и в тот же час
лишившиеся жизни:
повешенные ночью, казненные к утру,
живьем зарытые, поднятые на штык,
тихо отравленные газом, заморенные голодом,
сведшие счеты с жизнью,
бросившись с «Эмпайр Стейт Билдинг»,
убитые несчастною любовью,
горем от ума или же счетом за квартиру.
Новые гости были в огоньках,
слегка мерцающих на легком ветерке;
внезапно вышел… нет, выплыл
голубовато-белый Месяц,
который все народы звали одинаково — Луна.
Астронавт встал, поднял бокал со старым рейнским
и холодным лунным светом.
— Я поднимаю этот тост, — сказал он, —
за наше человечество и его славу,
за человечество,
которое сейчас готовится к тому,
чтоб его домом стали
все галактики.
Ура!
земля!
Одним туманным ранним утром, горевшим приглушенным светом,
когда все в зеленоватой дымке и лужи, как подслеповатые зеркала,
я оказался близ старой школы, пристроившейся на отшибе.
Этот особенный зеленоватый сумрак ложился на ее оконца,
особенный зеленоватый сумрак, как в старом календаре.
Я заглянул в одно окошко, укрытое густым вереском.
Такого удивительного класса никто из вас еще не видел.
Пустая черная доска, географическая карта, большое чучело
орла, небесный синий глобус и старая учительница…
— Маленький Колумб, Людвичек Бетховен, малыш Эйнштейн,
Вилюша Шекспир, Володечка Ульянов, Машенька Склодовская, —
так вас вызывала старая строгая учительница.
— Христофор, что ты там вытворяешь с яйцом? Спрячь его на завтрак.
Альберт, пригладь свои вихры! И что ты увидел за окном?
Небо? Видишь, Альберт, я тебе всегда говорила.
Вилюша, что у тебя под партой? Опять играешь в театр?
