Дмитрий Кедрин - Стихотворения и поэмы

Стойбище осеннего тумана,
Вотчина ночного соловья,
Тихая царевна Несмеяна —
Родина неяркая моя!

Знаю, что не раз лихая сила
У глухой околицы в лесу
Ножичек сапожный заносила
На твою нетленную красу.

Только — все ты вынесла, и снова
За раздольем нив, где зреет рожь,
На пеньке у омута лесного
Песенку Аленушки поешь…

Я бродил бы тридцать лет по свету,
А к тебе вернулся б умирать,
Потому что в детстве песню эту,
Знать, и надо мной певала мать!

Такой ты мне привиделась когда-то:
Молочный снег, яичная заря.
Косые ребра будки полосатой,
Чиновничья припрыжка снегиря.

Я помню чай в кустодиевском блюдце,
И санный путь, чуть вьюга улеглась,
И капли слез, которые не льются
Из светло-серых с поволокой глаз…

Что ж! Прав и я: бродяга — дым
   становий,
А полководец — жертвенную кровь
Любил в тебе… Но множество любовей
Слилось в одну великую любовь!

Через лужок, наискосок
От точки огневой,
Шумит молоденький лесок,
Одевшийся листвой.

Он весь — как изумрудный дым.
И радостно белы
Весенним соком молодым
Налитые стволы.

Весь день на солнце, знай, лежи!
А в роще полутьма.
Там сходят пьяные чижи
От радости с ума.

Мне жар полдневный не с руки.
Я встану и пойду
Искать вдоль рощи васильки,
Подсвистывать дрозду.

Но поднимись не то что сам, —
Из ямы выставь жердь —
И сразу к птичьим голосам
Прибавит голос смерть.

Откликнется без долгих слов
Ее глухой басок
Из-за березовых стволов,
С которых каплет сок.

Мне довелось немало жить,
Чтоб у того узла
Узнать, что гибель может быть
Так призрачно бела!

Любимого сына старуха в поход
   провожала,
Винцо подносила, шелковое стремя
   держала.
Он сел на коня и сказал, выезжая
   в ворота:
— Что ж! Видно, такая уж наша казачья
   работа!
Ты, мать, не помри без меня от докуки
   и горя:
Останусь в живых — так домой ворочусь
   из-за моря.
Жди в гости меня, как на север
   потянутся гуси!..

— Ужо не помру! — отвечала старуха —
   Дождуся!

Два года она простояла у тына. Два года
На запад глядела: не едет ли сын
   из похода?
На третьем году стала смерть у ее
   изголовья
— Пора! — говорит. — Собирайся на отдых,
   Прасковья! —
Старуха сказала: — Я рада отдать тебе
   душу,
Да как я свою материнскую клятву
   нарушу?
Покуда из дома хлеб-соль я не вынесу
   сыну,
— Я смертное платье свое из укладки
   не выну!

Тут смерть поглядела в кувшин с ледяною водою.
— Судьбина, — сказала, — грозит ему
   горькой бедою:
В неведомом царстве, где небо горячее
   сине,
Он, жаждой томясь, заблудился
   в безводной пустыне.
Коль ты мне без спору отдашь свое старое
   тело,
Пожалуй, велю я, чтоб тучка над ним
   пролетела!

И матери слезы упали на камень
   горючий,
И солнце над сыном затмилось прохладною
   тучей.
И к влаге студеной припал он сухими
   губами.
И мать почему-то пришла удалому
   на память.

А смерть закричала: — Ты что ж меня,
   баба, морочишь?
Сынка упасла, а в могилу ложиться
   не хочешь? —
И мать отвечала: — Любовь, знать, могилы
   сильнее!
На что уж ты — сила, а что ты поделаешь
   с нею?
Не гневайся, матушка. Сядь. Подожди,
   коли хочешь,
Покуда домой из похода вернется
   сыночек!

Смерть глянула снова в кувшин с ледяною
   водою,
— Судьбина, — сказала, — грозит ему
   новой бедою:
Средь бурного моря сынок твой скитается
   ныне,
Корабль его тонет, он гибнет в глубокой
   пучине.
Коль ты мне без спору отдашь свою
   грешную душу,
Пожалуй, велю я волне его кинуть
   на сушу!

И смерть замахнулась косой над ее
   сединою.
И к берегу сына прибило могучей волною,
И он заскучал по родному далекому дому
И плеткой своей постучал в подоконник
   знакомый.

— Ну, — молвила смерть. — Я тут попусту
   времечко трачу!
Тебе на роду написали, я вижу, удачу.
Ты — сыну, не мне отдала свою душу
   и тело.
Так вот он стучится. Милуйся же с ним,
   как хотела!

Ты говоришь, что наш огонь погас,
Твердишь, что мы состарились с тобою.
Взгляни ж, как блещет небо голубое!
А ведь оно куда старее нас…

Мальчик жаловался, горько плача:
— В пять вопросов трудная задача!
Мама, я решить ее не в силах,
У меня и пальцы все в чернилах,
И в тетради места больше нету,
И число не сходится с ответом!
— Не печалься! — мама отвечала, —
Отдохни и все начни сначала! —
Жизнь поступит с мальчиком иначе:
В тысячу вопросов даст задачу.
Пусть хоть кровью сердце обольется, —
Все равно решать ее придется.
Если скажет он, что силы нету, —
То ведь жизнь потребует ответа.
Времени она оставит мало,
Чтоб решать задачу ту сначала.

Все мне мерещится поле с гречихою,
В маленьком доме сирень на окне,
Ясное-ясное, тихое-тихое
Летнее утро мерещится мне.

Мне вспоминается кляча чубарая,
Аист на крыше, скирды на гумне,
Темная-темная, старая-старая
Церковка наша мерещится мне.

Чудится мне, будто песню печальную
Мать надо мною поет в полусне,
Узкая-узкая, дальняя-дальняя
В поле дорога мерещится мне.

Где ж этот дом с оторвавшейся
   ставнею.
Комната с пестрым ковром на стене?
Милое-милое, давнее-давнее
Детство мое вспоминается мне.

Никанор первопутком ходил в извоз,
А к траве ворочался до дому.
Почитай и немного ночей пришлось
Миловаться с женой за год ему!

Ну, да он был старательный мужичок…
Сходит в баньку, поест, побреется,
Заберется к хозяюшке под бочок,
И, глядишь, человек согреется.

А Матрена рожать здорова была!
То есть экая баба клятая:
Муж на пасху воротится — тяжела.
На крещенье придет — брюхатая!

Никанор, огорченья не утая,
Разговор с ней повел по-строгому:
— Ты, Матрена, крольчиха аль попадья?
Снова носишь? Побойся бога — мол!

Тут уперла она кулаки в бока:
— Спрячь глаза, — говорит, — бесстыжие!
Аль в моих куличах не твоя мука?
Все ребята в тебя. Все — рыжие!

Начала она зыбку качать ногой,
А мужик лишь глазами хлопает:
На коленях малец, у груди — другой,
Да еще трое лазят по полу!

Он, конечно, кормил их своим трудом,
Но, однако же, не без жалобы:
— Положительно, граждане, детский дом:
На пять баб за глаза достало бы!

Постарел Никанор. Раз глаза протер,
Глядь-поглядь, а ребята взрослые.
Стал Никита — шахтер, а Федот — монтер,
Все — большие, ширококостые!

Вот по горницам ходит старик ворча:
— Без ребят обернулся где бы я?
Захвораю, так кличу сынка-врача,
Лук сажу — агронома требую!

Про сынов моих слава идет окрест,
Что ни дочка — голубка сизая!
А как сядут за стол на двенадцать мест,
Так куда тебе полк — дивизия!..

Поседела Матренина голова:
Уходилась с такою оравою.
За труды порешила ее Москва
Наградить «Материнскою славою».

Муж прослышал и с поля домой попер.
В тот же вечер с хозяйкой свиделся,
— Нынче я, — заявляет Никанор, —
На Верховный Совет обиделся.

Нету слов, — говорит, — хоть куда декрет.
Наградить тебя — дело нужное,
Да в декрете пустячной статейки нет
Про мои заслуги, мужние!

Наше дело, конечно, оно пустяк.
Но меня обижают, вижу я:
Тут, вертись не вертись, а ведь
   как-никак —
Все ребята в меня. Все — рыжие!

Девять парней — что соколы, и опять —
Трое девок, и все — красавицы!
Ты Калинычу, мать, не забудь сказать:
Без опары пирог не ставится.

Уж коли ему орден навесить жаль,
Все ж пускай обратит внимание
И велит мужикам нацеплять медаль —
Не за доблесть, так за старание.