Вера Полозкова - Непоэмание
Смотрит; взгляд рикошетит в заднего вида зеркальце,
На которое я молюсь;
Это зеркальце льет квадратной гортанной полостью
Его блюзовое молчание, в альфа-ритме.
И я впитываю, вдыхаю, вбираю полностью
Все, о чем он не говорит мне.
Его медную грусть, монету в зеленой патине,
Что на шее его, жетоном солдата-янки -
Эту девушку, что живет в Марианской впадине
Его смуглой грудинной ямки.
Он ведь вовсе не мне готовится – сладок, тепленек,
Приправляется, сервируется и несется;
Я ловлю его ртом, как пес, как сквозь ил утопленник
Ловит
Плавленое солнце.
***
Утро близится, тьма все едче,
Зябче; трещинка на губе.
Хочется позвонить себе.
И услышать, как в глупом скетче:
- Как ты, детка? Так грустно, Боже!
- Здравствуйте, я автоответчик.
Перезвоните позже.
Куда уж позже.
***
Я могу ведь совсем иначе: оборки-платьица,
Мысли-фантики, губки-бантики; ближе к массам.
Я умею; но мне совсем не за это платится.
А за то, чтобы я ходила наружу мясом.
А за то, что ведь я, щенок, молодая-ранняя –
Больше прочих богам угодна – и час неровен.
А за то, что всегда танцую на самой грани я.
А за это мое бессмертное умирание
На расчетливых углях взрослых чужих жаровен.
А за то, что других юнцов, что мычат «а че ваще?»
Под пивко и истошный мат, что б ни говорили –
Через несколько лет со мной подадут, как овощи –
Подпеченных на том же гриле.
***
Деточка, зачем тебе это всё?
Поезжай на юг, почитай Басё,
Поучись общаться, не матерясь –
От тебя же грязь.
Деточка, зачем тебе эти все?
Прекрати ладони лизать попсе,
Не питайся славой, как паразит –
От тебя разит.
Деточка, зачем тебе ты-то вся?
Поживи-ка, в зеркало не кося.
С птичкой за окном, с чаем с имбирем.
Все равно умрем.
12 февраля 2006 года.
СТИШИЩЕ
А факт безжалостен и жуток, как наведенный арбалет: приплыли, через трое
суток мне стукнет ровно двадцать лет.
И это нехреновый возраст – такой, что Господи прости. Вы извините за
нервозность – но я в истерике почти. Сейчас пойдут плясать вприсядку и
петь, бокалами звеня: но жизнь у третьего десятка отнюдь не радует меня.
Не то[ркает]. Как вот с любовью: в секунду - он, никто другой. Так чтоб
нутро, синхронно с бровью, вскипало вольтовой дугой, чтоб сразу все
острее, резче под взглядом его горьких глаз, ведь не учили же беречься,
и никогда не береглась; все только медленно вникают – стой, деточка, а
ты о ком? А ты отправлена в нокаут и на полу лежишь ничком; чтобы в
мозгу, когда знакомят, сирены поднимали вой; что толку трогать ножкой
омут, когда ныряешь с головой?
Нет той изюминки, интриги, что тянет за собой вперед; читаешь две
страницы книги – и сразу видишь: не попрет; сигналит чуткий, свой,
сугубый детектор внутренних пустот; берешь ладонь, целуешь в губы и тут
же знаешь: нет, не тот. В пределах моего квартала нет ни одной дороги в
рай; и я устала. Так устала, что хоть ложись да помирай.
Не прет от самого процесса, все тычут пальцами и ржут: была вполне себе
принцесса, а стала королевский шут. Все будто обделили смыслом, размыли,
развели водой. Глаз тускл, ухмылка коромыслом, и волос на башке седой.
А надо бы рубиться в гуще, быть пионерам всем пример – такой
стремительной, бегущей, не признающей полумер. Пока меня не раззвездело,
не выбило, не занесло – найти себе родное дело, какое-нибудь ремесло,
ему всецело отдаваться – авось бабла поднимешь, но – навряд ли много.
Черт, мне двадцать. И это больше не смешно.
Не ждать, чтобы соперник выпер, а мчать вперед на всех парах; но мне так
трудно делать выбор: в загривке угнездился страх и свесил ножки
лилипутьи. Дурное, злое дежавю: я задержалась на распутье настолько, что
на нем живу.
Живу и строю укрепленья, врастая в грунт, как лебеда; тяжелым боком,
по-тюленьи ворочаю туда-сюда и мню, что обернусь легендой из пепла,
сора, барахла, как Феникс; благо юность, гендер, амбиции и бла-бла-бла.
Прорвусь, возможно, как-нибудь я, не будем думать о плохом; а может, на
своем распутье залягу и покроюсь мхом и стану камнем (не громадой, как
часто любим думать мы) – простым примером, как не надо, которых тьмы и
тьмы и тьмы.
Прогнозы, как всегда, туманны, а норов времени строптив - я не умею
строить планы с учетом дальних перспектив и думать, сколько Бог отмерил
до чартера в свой пэрадайз. Я слушаю старушку Шерил – ее Tomorrow Never
Dies.
Жизнь – это творческий задачник: условья пишутся тобой. Подумаешь, что
неудачник – и тут же проиграешь бой, сам вечно будешь виноватым в
бревне, что на пути твоем; я в общем-то не верю в фатум – его мы сами
создаем; как мыслишь – помните Декарта? – так и живешь; твой атлас –
чист; судьба есть контурная карта – ты сам себе геодезист.
Все, что мы делаем – попытка хоть как-нибудь не умереть; так кто-то от
переизбытка ресурсов покупает треть каких-нибудь республик нищих, а
кто-то – бесится и пьет, а кто-то в склепах клады ищет, а кто-то руку в
печь сует; а кто-то в бегстве от рутины, от зуда слева под ребром рисует
вечные картины, что дышат изнутри добром; а кто-то счастлив как ребенок,
когда увидит, просушив, тот самый кадр из кипы пленок – как
доказательство, что жив; а кто-нибудь в прямом эфире свой круглый
оголяет зад, а многие твердят о мире, когда им нечего сказать; так
кто-то высекает риффы, поет, чтоб смерть переорать; так я нагромождаю
рифмы в свою измятую тетрадь, кладу их с нежностью Прокруста в свою
строку, как кирпичи, как будто это будет бруствер, когда за мной придут
в ночи; как будто я их пришарашу, когда начнется Страшный суд; как будто
они лягут в Чашу, и перетянут, и спасут.
От жути перед этой бездной, от этой истовой любви, от этой боли – пой,
любезный, беспомощные связки рви; тяни, как шерсть, в чернильном мраке
из сердца строки – ох, длинны!; стихом отплевывайся в драке как смесью
крови и слюны; ошпаренный небытием ли, больной абсурдом ли всего –
восстань, пророк, и виждь, и внемли, исполнись волею Его и, обходя моря
и земли, сей всюду свет и торжество.
Ты не умрешь: в заветной лире душа от тленья убежит. Черкнет статейку в
«Новом мире» какой-нибудь седой мужик, переиздастся старый сборник,
устроят чтенья в ЦДЛ – и, стоя где-то в кущах горних, ты будешь думать,
что – задел; что достучался, разглядели, прочувствовали волшебство; и,
может быть, на самом деле все это стоило того.
Дай Бог труду, что нами начат, когда-нибудь найти своих, пусть все стихи
хоть что-то значат лишь для того, кто создал их. Пусть это мы невроз
лелеем, невроз всех тех, кто одинок; пусть пахнет супом, пылью, клеем
наш гордый лавровый венок. Пусть да, мы дураки и дуры, и поделом нам,
дуракам.
Но просто без клавиатуры безумно холодно рукам.
27-28 февраля 2006 года.
НЕДОГУМИЛЕВ
Погляди: моя реальность в петлях держится так хлипко –
Рухнет. Обхвачу колени, как поджатое шасси.
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка.*
Не проси об этом счастье, ради Бога, не проси.
Дышишь мерно, пишешь мирно, все пройдет, а ты боялась,
Скоро снова будет утро, птичка вон уже поет;
А внутри скулит и воет обессилевшая ярость,
Коготком срывая мясо, словно маленький койот;
Словно мы и вовсе снились, не сбылись, не состоялись –
Ты усталый дальнобойщик, задремавший за рулем;
Словно в черепной коробке бдит угрюмый постоялец:
Оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королем.
Слушай, нам же приходилось вместе хохотать до колик,
Ты же был, тебя предъявят, если спросит контролер?
Я тебя таскаю в венах, как похмельный тебяголик,
Все еще таскаю в венах. Осторожней, мой соколик.
У меня к тебе, как видишь, истерический фольклор.
Из внушительного списка саркастических отмазок
И увещеваний – больше не канает ничего.
Я грызу сухие губы, словно Митя Карамазов,
От участливых вопросов приходя в неистовство.
Ведь дыра же между ребер – ни задраить, ни заштопать.
Ласки ваши бьют навылет, молодцы-богатыри.
Тушь подмешивает в слезы злую угольную копоть.
Если так черно снаружи – представляешь, что внутри.
Мальчик, дальше, здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ.
Но я вижу – ты смеешься, эти взоры – два луча.
Ты уйдешь, когда наешься. Доломаешь. Обескровишь.
