Роберт Браунинг - Стихотворения

Есть в Брауншвейге город Гаммельн,
С Ганновером по соседству;
Там Везер, славная река,
На юге течет, глубока, широка, –
Красивей не сыщешь уголка,
Но – бедствие из бедствий –
Крысы капали на город, как раз
Когда начинается мой рассказ.
Где взять от гада средство?

Гад!
Собаки и кошки его не страшат!
Он в люльках младенцев кусает,
То в чан заберется, где сыр варят,
То суп из-под рук слакает,
То бочку проест, где соленья хранят;
Он в шляпы мужские плодит крысят,
Беседы женщин наперехват
Глушит своим писком,
Вознею и визгом
С бемолем и диезом на разный лад.

Жители ратушу обступили,
В полном составе толпятся;
"Бургомистр, – кричат они, – простофиля!
И позор для всей корпорации,
Что за наши денежки в горностай облеклись
Дураки, которые еще не нашлись,
Как избавить нас всех от мышей и крыс!
Вы стареете! Вас в ширину разнесло!
В горностаевых мантиях вам тепло!
Эй, господа, шевелите мозгами,
Дайте средство скорее, мы не справимся сами!
А не то – полетите кверху ногами!"
А в ответ бургомистр и советники тоже
Задрожали от страха мелкой дрожью!

Ровно час молчали они, заседая.
Наконец бургомистр сделал усилье:
"Я за гульден бы отдал свои горностаи!
Я хотел бы отсюда быть за милю!
Шевелите мозгами – легкий совет!
У меня голова болит в ответ;
Я скребу ее все, а толку нет!
Капкан, капкан, капкан бы теперь!"
Сказал он – и что же случилось? Поверь,
Вдруг кто-то легонько стукнул в дверь.
"Господи, кто там!" – бургомистр вскричал.
(Когда он в ратуше заседал, –
Этот на диво жирный толстяк, –
Глаза его раскрывались только,
Как в створке устрицы малая щелка,
А брюхо уж с полдня в чувствах мятежных
От филе черепашьих, скользких и нежных.)
"Меня беспокоит малейший пустяк:
Послышится, крыса скребет о косяк, –
И сердце колотится этак и так!"

"Войдите!" – он вскрикнул, глаза расщуря,
И странная в комнату входит фигура.
Узкого платья одна сторона
Желтого цвета, другая – красна.
Сам тощий и длинный, словно юла,
Глаз голубой сверлит, как игла,
Волос легкий и светлый, хоть кожа смугла,
Ни клочка бороды, щека гола,
На губы улыбка то шла, то не шла,
И вдруг исчезла, как не была!
И все в изумленьи глядят и глядят
На тощего гостя, на странный наряд,
И кто-то воскликнул: "Побьюсь об заклад,
То прапрадед мой глас трубный услышал
И сам из гробницы раскрашенной вышел".

И он подошел к столу заседанья.
"Знаю, – молвил, – секрет чарованья:
Любое на свете существо
В небе, на суше и под водой
Могу волшебством увлечь за собой,
И вам никогда не вернуть его.
Тем и полезен я для людей,
Что изгоняю кротов и змей,
Ящериц, жаб и прочих нечистых.
Люди зовут меня Пестрым флейтистом".
Красный с желтым, весь полосат,
Шарф увидали тогда на нем.
Раскрашен был шарф, как весь наряд,
И флейта висела на шарфе том.
А пальцы всегда оставались в движенье,
Как будто снедало его нетерпенье
Сыграть на флейте, висевшей свободно
Поверх одежды его старомодной.
"Я бедный флейтист, – он молвил, – но все ж
Татарского хана и его вельмож
Я спас этим летом от комаров,
И мною избавлен индусский вождь
От стаи вампиров, сосавших кровь.
Избавлю я ваши мозги от смятенья,
А город от крыс спасти готов
За тысячу гульденов вознагражденья".
"Как, тысячу? Мало! Сто тысяч на месте!" –
Вскричал бургомистр и советники вместе.

На улице флейтист стоит,
Чуть усмехается сперва,
Он знает – мирная флейта таит
Много дивного волшебства.
С мастером музыки схож на вид,
Губами он флейты берет наконечник;
Зеленые искры взор его мечет,
Будто солью посыпали пламя свечек.
Флейта трижды пронзительно заиграла,
И в ответ словно армия забормотала.
Бормотанья расширились, разрослися,
И на улицу с топотом вышли крысы:
Бурый род, черный род, жирный род, тощий род,
Крупный род, мелкий род, серый род, смуглый род,
Папы и мамы, деды и внучки,
Древние сидни, молодые пострелы,
Вожаки-хвостоносцы, усы-колючки,
Семьи по десятку, по дюжине целой,
Братья и сестры, жены, мужья
Шли за флейтистом, забывая себя.
С улицы флейтист идет на другую,
И крысы следуют за ним, танцуя;
Так он привел их на реку Везер,
Туда они бросились, там и остались,
Спаслась лишь одна, словно Юлий Цезарь,
Отважно переплыла теченье,
Затем чтобы (прозе и она предавалась)
В Крысландии описать свои впечатленья.
Вот они: "Со звуками флейты я стал ощущать,
Будто где-то пошли требуху вычищать,
Будто яблоки спелые кладут выжимать
И давильной доски скрипит рукоять;
Будто крышки на банке с копченьем нет,
Будто с разной едой распахнули буфет,
Будто с ворванью кто-то флягу открыл,
Кто-то с масляной бочки обруч сбил;
И я услышал чудесный глас,
Больше, чем в арфе, в нем было услады.
"Возрадуйтесь, крысы! – он звал. – Сейчас
Весь мир превратится в бакалейные склады.
Так чавкайте, ешьте, зубами хрустите,
Обеды и ужины, завтраки жрите",
И сахарную глыбу, вообразите,
Сияющую, как солнце в зените,
Увидел я вдруг впереди себя,
И она мне сказала: "Бери меня",
И средь Везера вдруг очутился я!"

Представь себе только, как Гаммельн рад!
Все колокольни от звона трещат.
"Взять, – закричал бургомистр, – багры!
Гнезда разбить до последней норы;
Плотников вы на совет призовите,
Чтоб не осталось у нас и следа
Крыс!" Но на Главную площадь тогда
Вышел флейтист и сказал: "Господа,
Тысячу гульденов сперва уплатите".

"Тысячу гульденов!" – бургомистр вспотел,
И весь городской совет обомлел.
Казну порастряс не один банкет,
Где пили бургундское, мозель, кларет;
Упомянутой суммы половина
Принесла бы в подвалы рейнские вина.
Бродяге в желтом и красном платье
Платить эти деньги? С какой же стати!
"Хотя, – бургомистр прищурил глаз, –
Предмет нашей сделки ушел от нас:
Все видели, он утонул сейчас, –
И вряд ли воскреснет, кто умер раз, –
Однако своих обязательств держась,
Выпивки мы не лишаем вас,
И денег дадим вам, не в укор,
А про тысячу гульденов разговор, –
Вы поняли сами, – просто вздор!
Мы должны экономить! Убытки несчетны!
Тысяча гульденов? Возьмите полсотни".

Лицо у флейтиста нахмурилось вмиг.
"Без шуток! – он крикнул. – Я ждать не привык!
Сегодня в Багдаде, к закату дня,
Калифов повар угощает меня
Похлебкой первейшей. У них на кухнях
Извел я гнездо скорпионов крупных,
От целого выводка их избавил.
Ему никаких я условий не ставил,
Но вам ни на грош я цены не убавил.
И кто из терпенья меня выводит,
Тот флейту мою не по вкусу находит!"

"Что? – бургомистр вскричал. – Не стерплю!
Ниже повара ценят персону мою!
Меня оскорбляют! И кто? Грубиян,
С дудкой, наряженный в пестрый кафтан!
Эй, малый! Ты угрожать мне посмел!
Так дуй в свою флейту, покуда цел".

Снова на улицу вышел флейтист
И к флейте губами приник,
И запел полированный длинный тростник
Трижды (так сладок был и чист
Этот звук, что, казалось, впервые на свете
Пленный воздух звучит в этот миг).
И пошло шелестенье, словно где-то движенье,
Звонких стаек вторженье, толкотня и волненье;
Ножки стали топать, сандалии шлепать
Маленькие ручки щелкать и хлопать,
И как птицы на корм, подымая клекот,
Из домов побежали дети.
Все малыши, сыновья и дочки,
Льняные кудри, румяные щечки,
Зубки как жемчуг, быстрые глазочки,
Вприпрыжку, вприскочку, звонкой гурьбой
За музыкой дивной бежали толпой.

Бургомистр застыл, и совет заодно,
Как будто они превратились в бревно;
Ни шагу ступить, ни позвать не могли,
А дети так весело мимо прошли,
И видно было только вдали,
Как резвая стая за флейтой бежит.
И с пыткой в душе бургомистр глядит,
И болью сжимается каждая грудь,
Затем что флейтист направляет путь
На улицу, где Везер в течении мощном
Струится навстречу сынам их и дочкам.
Однако флейтист взял на запад, к холмам;
Крутая гора возвышается там,
И дети, танцуя, бегут по пятам.
Тут радость промчалась по всем сердцам:
Ему не осилить вершины крутой,
Там флейта прервет свой напев роковой,
И наши детишки вернутся домой!
Но вот он подножья горы достиг,
И что же? Портал перед ним возник,
И грот открылся, никому неведом,
И флейтист вошел, и дети следом.
А лишь только все очутились в норе,
Внезапно закрылся проход в горе.
Как! Все? Нет, не все. Один был хром,
Плясать он не мог и в дороге отстал,
И годы спустя, на упреки в том,
Что грустен бывает, он так отвечал:
"Мне скучно здесь, город опустошен.
Товарищей игр навсегда я лишен,
И того, что их радует в той стороне,
Всего, что флейтист обещал и мне, –
Затем что он вел нас в край такой,
Сейчас же за городом, здесь, под рукой,
Где воды играют, цветы цветут,
Где вечно плоды на деревьях растут;
Там все по-иному и лучше, чем тут.
Воробьи там наших павлинов пестрей,
Там собаки наших оленей быстрей.
Колючего жала там нет у пчелы,
Там лошади с крыльями, как орлы.
И только что он уверил меня,
Что там и нога исцелится моя,
Как музыка стихла, сомкнулся простор,
И я здесь, покинут, остался с тех пор,
Желаньям моим наперекор.
И снова хромаю, как прежде хромал,
И больше о чудной стране не слыхал".

О Гаммельн! Вот горе люду! Вот!
Любая бюргерская башка
Теперь понимает наверняка,
Что райская дверь богачу узка,
Как в ушко иголки верблюду вход!
На север, на юг, на восток, на закат
Повсюду гонцы за флейтистом спешат,
Чтоб устами молвы, ценою любою,
Умолить его золотом и серебром
Возвратиться обратно тем же путем
И детей привести за собою.
Но напрасны и поиски, и уговоры,
Навсегда исчезли флейтист и танцоры.
И тогда сочинили закон, который
Требует, чтобы упомянули
В каждом документе адвокаты,
Наряду с указанием обычной даты,
И "столько-то лет минуло тогда-то,
С двадцать шестого числа июля
Тысяча триста семьдесят шестого года".
А место, памятное для народа,
Где дети нашли последнюю пристань,
Назвали улицей Пестрого флейтиста.
Ходить на нее не смел ни один,
Носящий флейту или тамбурин.
Ни трактира там не было, ни кабачка,
Чтоб не оскорблять того места весельем,
Лишь столб и памятная доска
Поставлены против самого подземелья.
А также на стенке в соборе местном
Изобразили, чтоб стало известным,
Как некогда похитили их детей;
Картина цела и до наших дней.
А я сообщу в добавленье к ней,
Что есть в Трансильвании племя одно,
От всех туземцев отлично оно –
Обычай чуждый, иной наряд, –
И соседи упорно про них говорят,
Что отцы и матери их появились
Из подземной тюрьмы, где годами томились
И куда их ввергли и завели
Мощные чары еще издали,
Из города Гаммельна, Брауншвейгской земли;
Но как и за что – объяснить не могли.

Поэтому, Вилли, играем чисто
Со всеми, в особенности с флейтистом.
И если флейта спасла нас от мышей или крыс,
Исполним все то, в чем ей клялись.