Роберт Саути - Стихи и поэмы

Средь Мертвых дни мои летят,
Вокруг меня Они.
И на меня глаза глядят
Мудрейшей старины:
Я с кругом преданных друзей
Веду беседы каждый день.

Я с Ними радости ценю,
В беде не так раним,
Когда же я осознаю,
Сколь многим должен им —
Мои глаза увлажнены
И благодарности полны.

И думы с Мертвыми. Ведь я
Живу в прошедших днях.
Их осуждая, Их любя,
Делю надежды, страх.
И скромным разумом привык
Искать совет в уроках Их.

Надежды — с Мертвыми. Шагнуть
Я должен к Ним в свой час.
И вместе мы пройдем тот Путь,
Что ожидает нас.
И, верю, мной оставлен знак,
И он не обратится в прах.

My days among the Dead are past;
Around me I behold,
Where'er these casual eyes are cast,
The mighty minds of old;
My never-failing friends are they,
With whom I converse day by day.

With them I take delight in weal,
And seek relief in woe;
And while I understand and feel
How much to them I owe,
My cheeks have often been bedew'd
With tears of thoughtful gratitude.

My thoughts are with the Dead, with them
I live in long-past years,
Their virtues love, their faults condemn,
Partake their hopes and fears,
And from their lessons seek and find
Instruction with an humble mind.

My hopes are with the Dead, anon
My place with them will be,
And I with them shall travel on
Through all Futurity;
Yet leaving here a name, I trust,
That will not perish in the dust.

Закат струил вечерний свет.
Закончив кучу дел,
Сосед мой, старый КАспар-дед,
Во дворике сидел.
А внучка рядышком была
И братца Питера ждала.

По полю Питер к ним бежал
И, как в игре в футбол,
Он что-то круглое пинал,
Что у ручья нашел.
Внук к деду подошел спросить,
Чем этот шарик может быть.

Старик находку повертел
И горестно вздохнул.
"Таков геройский твой удел", —
Он черепу шепнул.
А внуку громко дед сказал:
"Бедняга в славной битве пал!

Да, это — череп. Был герой,
Теперь костями стал.
В саду и в поле лемех мой
Их часто ковырял.
Здесь в землю тысячи бойцов
Легли во славу праотцов".

"Так значит, здесь была война! —
Воскликнул юный Пит, —
Скажи нам, в чем его вина?
За что он был убит?"
"И где теперь его душа?" —
Спросила внучка, чуть дыша.

"Здесь англичане, — начал дед, —
Французов разгромили.
В истории оставив след,
Со славой победили!
А началось из-за чего?
Не помню, детки, я того.

Семья отца тогда жила
В домишке у ручья.
Сожгли усадьбу всю дотла…
Мальцом тогда был я.
Отец, схватив меня и мать,
Каким-то чудом смог бежать.

В огне горело все подряд,
И дети гибли в нем,
Хоть были, честно говоря,
Младенцы ни при чем…
Но много жертв, и слез, и бед
Должно быть в каждой из побед.

Стоял на поле страшный смрад.
Закончилась война.
А горы трупов, говорят, —
Победы той цена.
Недаром рядышком всегда
Слова "победа" и "беда"."

Наш герцог Мальборо — герой!
Он славу заслужил!"
"Нет, дедушка, он был плохой!
Ведь он людей убил!"
Но не смутила внучка деда…
"То все-таки была победа!

Мы славим подвиги отцов,
Их ратные дела…"
"А что же, дед, в конце концов,
Победа нам дала?"
"Не знаю точно, непоседа.
Но… славная была победа!"

It was a summer evening,
     Old Kaspar's work was done,
And he before his cottage door
     Was sitting in the sun,
And by him sported on the green
His little grandchild Wilhelmine,

She saw her brother Peterkin
     Roll something large and round,
Which he beside the rivulet
     In playing there had found,
That was so large and smooth and round.

Old Kaspar took it from the boy,
     Who stood expectant by;
And then the old man shook his head,
     And with a natural sigh,
'Tis some poor fellow's skull, said he,
Who fell in the great victory.

I find them in the garden,
     For there's many here about,
And often when I go to plough,
     The ploughshare turns them out;
For many thousand men, said he
Were slain in the great victory.

Now tell us what t'was all about,
     Young Peterkin, he cries,
And little Wilhelmine looks up
     With wonder-waiting eyes;
Now tell us all about the war,
And what they kill'd each other for.

It was the English, Kaspar cried,
     That put the French to rout;
But what they kill'd each other for,
     I couldn't well make out;
But every body said, quoth he,
That t'was a famous victory.

My father lived at Blenheim then,
     Yon little stream hard by;
They burnt his dwelling to he ground
     And he was forced to fly;
So with his wife and child he fled,
Nor had he where to rest his head.

With fire and sward the country round
     Was wasted far and wide,
And many a childing mother then,
     And new-born baby died.
But things like that, you know, must be
At every famous victory.

They say it was a shocking sight
     After the field was won,
For many thousand bodies here
     Lay rotting in the sun;
But things like that, you know, must be
After a famous victory.

Great praise the Duke of Marlbro' won,
     And our good prince Eugene. —
Why 'twas a very wicked thing!
     Said little Wilhelmine.
Nay-nay- my little girl, quoth he,
It was a famous victory.

And every body praised the Duke
     Who this great fight did win.
But what good came of it at last?
     Quoth little Peterkin.
Why that I cannot tell, said he,
But 'twas a famous victory.

Фаворитка отнюдь не была молода,
Но всегда Шарлеманю желанна:
Над Агатой, казалось, не властны года,
Для монарха она оставалась всегда
Полнокровна, юна и румяна.

Коль случалось расстаться — король тосковал,
Взор мечтой лишь о ней затуманя;
Он цепочку ее на камзол надевал, —
Страсть кипела, как в море бушующий вал,
В ослепленном уме Шарлеманя.

И блистательный граф, и старик часовой
И лакей, и придворный повеса,
И епископ, седою склонясь головой
Все молились, чтоб в угол какой-нибудь свой
Поскорей убиралась метресса.

Приключился недуг; под надзором врачей
В долгих муках она умирала;
Но не полнился скорбью рассудок ничей
Пред усопшей, лежащей в мерцанье свечей,
При печальном звучанье хорала.

Но король приказал: никаких похорон!
И, тревогу двора приумножа,
Он оставил дела, и державу, и трон,
Проводил дни и ночи в отчаяньи он,
Восседая у скорбного ложа.

Что ж он, до смерти так и пребудет при ней?
В королевстве пошли беспорядки,
То, глядишь, лангобарды седлают коней,
То арабские рати грозят с Пириней,
Но ему — не до воинской схватки.

Удалиться никто не спешил от двора.
Все тревожней следили, все зорче;
И решили священники и доктора:
Стал король — как ни жаль, но признаться пора —
Чародейскою жертвою порчи.

И епископ дождался, что выйдет король,
И ко гробу прокрался несмело,
Помолился, вступая в опасную роль, —
Хоть на все и решился задолго дотоль:
Приступил к изучению тела.

Был великой боязнью старик обуян,
Но едва ли не с первой попытки
Отыскать учиняющий зло талисман —
Он кольцо, испещренное вязью письмян
Обнаружил во рту фаворитки.

Восвояси прелат удалиться успел.
В замке сразу же сделалось чище:
Воротился монарх, и челом посветлел,
Мигом вспомнил про двор и про множество дел —
Ну, а гроб отослал на кладбище.

Вновь — веселье, и радость, и смех на пиру,
Всем тоскливые дни надоели;
И король, чтоб развеять былую хандру,
Приглашает вассалов придти ко двору —
Будут праздники в Экс-ля-Шапели.

Коль владыка велит — почему бы и нет?
И, к роскошному балу готовый,
Подчинился дворянства блистательный цвет,
И направились в Экс в вереницах карет
Молодые девицы и вдовы.

Ах, попасть на глаза королю — для любой
Представлялся неслыханный случай!
Меж красотками длился решительный бой:
Кто — окажется взыскан счастливой судьбой,
Кто — зальется слезою горючей.

Вот и вечер, и все собрались на балу:
И сердца вероятных избранниц
Пребывают заране в любовном пылу:
Но послал Купидон в Шарлеманя стрелу:
Тот епископа просит на танец!

Зашептались бароны и дамы вразлад:
Не загадка, а крепкий орешек!
Лишь молитву прочел возмущенный прелат,
И немедленно прочь из дворцовых палат
Ускользнул, чтоб не слышать насмешек.

Лунный блик трепетал на озерной волне,
Шел священник, обижен и мрачен, —
Но король догонял, и кричал, как во сне:
«Мой епископ, прильни поскорее ко мне,
Этот час нам судьбой предназначен!

Мы с тобою на праздник направим стопы,
Насладимся весельем и смехом,
Или прочь от людской удалимся толпы,
И в чащобе, где нет ни единой тропы,
Предадимся любовным утехам!»

Вновь король угодил в колдовскую беду!
Где исток сих речей беспричинных?
Шарлемань, задыхаясь в любовном бреду,
Жарко старцу лобзал и седую браду,
И дрожащие длани в морщинах.

«Мы великое счастье познаем сейчас!
Миг восторга, воистину чудный,
Нам ничто не преграда, ничто не указ,
О пойдем, о изведаем страстный экстаз,
В глубине этой рощи безлюдной!»

«Матерь Божья, — ужели спасения нет?
Чем я Господа Бога обидел?»
Так взмолился прелат, чтоб окончился бред,
И кольцо в письменах, роковой амулет,
Он на собственном пальце увидел.

Мигом вспомнил епископ о чарах кольца,
И, насколько позволила сила,
Он швырнул его в темную гладь озерца:
У монарха отхлынула кровь от лица —
Чернокнижная власть отступила.

Но воздвигнуть король повелел цитадель
Возле озера, видно, недаром:
Он живал там подолгу, — и помнят досель
О монархе, что в городе Экс-ля-Шапель
Не сумел воспротивиться чарам.

It was strange that he loved her, for youth was gone by,
 And the bloom of her beauty was fled:
'Twas the glance of the harlot that gleam'd in her eye,
And all but the Monarch could plainly descry
From whence came her white and her red.

Yet he thought with Agatha none might compare,
And he gloried in wearing her chain;
The court was a desert if she were not there,
To him she alone among women seem'd fair,
Such dotage possess'd Charlemain.

The soldier, the statesman, the courtier, the maid,
Alike the proud leman detest;
And the good old Archbishop, who ceased to upbraid,
Shook his grey head in sorrow, and silently pray'd
That he soon might consign her to rest.

A joy ill-dissembled soon gladdens them all,
For Agatha sickens and dies.
And now they are ready with bier and with pall,
The tapers gleam gloomy amid the high hall,
And the strains of the requiem arise.

But Charlemain sent them in anger away,
For she should not be buried, he said;
And despite of all counsel, for many a day,
Where array'd in her costly apparel she lay,
The Monarch would sit by the dead.

The cares of the kingdom demand him in vain,
And the army cry out for their Lord;
The Lombards, the fierce misbelievers of Spain,
Now ravage the realms of the proud Charlemain,
And still he unsheathes not the sword.

The Soldiers they clamour, the Monks bend in prayer
In the quiet retreats of the cell;
The Physicians to counsel together repair,
And with common consent, one and all they declare
That his senses are bound by a spell.

Then with relics protected, and confident grown,
And telling devoutly his beads,
The good old Archbishop, when this was made known,
Steals in when he hears that the corpse is alone,
And to look for the spell he proceeds.

He searches with care, though with tremulous haste,
For the spell that bewitches the King;
And under her tongue for security placed,
Its margin with mystical characters traced,
At length he discovers a ring.

Rejoicing he seized it and hasten'd away,
The Monarch re-enter'd the room;
The enchantment was ended, and suddenly gay
He bade the attendants no longer delay,
But bear her with speed to the tomb.

Now merriment, joyaunce, and feasting again
Enliven'd the palace of Aix;
And now by his heralds did King Charlemain
Invite to his palace the courtier train
To hold a high festival day.

And anxiously now for the festival day
The highly-born Maidens prepare;
And now, all apparell'd in costly array,
Exulting they come to the palace of Aix,
Young and aged, the brave and the fair.

Oh! happy the Damsel who 'mid her compeers
For a moment engaged the King's eye!
Now glowing with hopes and now fever'd with fears,
Each maid or triumphant, or jealous, appears,
As noticed by him, or pass'd by.

And now as the evening approach'd, to the ball
In anxious suspense they advance,
Hoping each on herself that the King's choice might fall,
When lo! to the utter confusion of all,
He ask'd the Archbishop to dance.

The damsels they laugh, and the barons they stare,
'Twas mirth and astonishment all;
And the Archbishop started, and mutter'd a prayer,
And, wroth at receiving such mockery there,
In haste he withdrew from the hall.

The moon dimpled over the water with light
As he wander'd along the lake side;
But the King had pursued, and o'erjoyed at his sight,
"Oh turn thee, Archbishop, my joy and delight,
Oh turn thee, my charmer," he cried;

"Oh come where the feast and the dance and the song
Invite thee to mirth and to love;
Or at this happy moment away from the throng
To the shade of yon wood let us hasten along, .
The moon never pierces that grove."

As thus by new madness the King seem'd possest,
In new wonder the Archbishop heard;
Then Charlemain warmly and eagerly prest
The good old man's poor wither'd hand to his breast
And kiss'd his long grey grizzle beard.

"Let us well then these fortunate moments employ!"
Cried the Monarch with passionate tone:
"Come away then, dear charmer, . my angel, . my joy,
Nay struggle not now, . 'tis in vain to be coy, .
And remember that we are alone."

"Blessed Mary, protect me!" the Archbishop cried;
"What madness has come to the King!"
In vain to escape from the Monarch he tried,
When luckily he on his finger espied
The glitter of Agatha's ring.

Overjoy'd, the good prelate remember'd the spell,
And far in the lake flung the ring;
The waters closed round it, and wondrous to tell,
Released from the cursed enchantment of hell,
His reason return'd to the King.

But he built him a palace there close by the bay,
And there did he love to remain;
And the traveller who will, may behold at this day
A monument still in the ruins at Aix
Of the spell that possess'd Charlemain.