Григорий Кружков - Очерки по истории английской поэзии. Романтики и викторианцы. Том 2
Или вот это:
Ты с умом и со свечкой к нему подступай,
С упованьем и с крепкой дубиной,
Понижением акций ему угрожай
И пленяй процветанья картиной,
Впрочем, удачами могут похвалиться и другие переводчики «Снарка». Много лет назад, когда я только приступал, я думал, что один перевожу эту вещь, но оказалось, что это не совсем так. Сначала пришлось смириться, что есть два перевода поэмы: мой и В. Орла. Постепенно я привык к тому, что переводов на самом деле больше, что все новые и новые энтузиасты в разных концах России и за ее пределами обращаются к этой задаче. (Самый веселый из тех, что я читал, самый раскованный – перевод Сергея Шоргина.) Вообще, пора уже, кажется, писать поэму «Битва Снарков».
У всякого переводчика своя интерпретация поэмы. И у всякого читателя тоже. Как только не трактовали этот шедевр Кэрролла! Мартин Гарднер в комментариях к Снарку приводит многие, в том числе совсем неожиданные, версии. Разумеется, в основе любого хорошего стихотворения – не один мотив, а комбинация нескольких различных мотивов. На мой взгляд, «Охота на Снарка» почти исключение, потому что тут главный мотив забивает все остальные. Это мысль Экклезиаста: все в мире суета и ловля ветра. Переведите на язык нонсенса – получите «Охоту на Снарка». Можно еще добавить русскую пословицу: за что боролись, на то и напоролись.
Конечно, эта простая мысль расцвечена всевозможными арабесками ума. Играми – например, в букву «Б». Гамлетизм математика: он умножает «2b or not 2b» на восемь персонажей, начинающихся с этой буквы и на восемь глав, и у него получается:
(The Hunting of the Snark) = 2b-8-8.
Такая вот формула Снарка.
Не забыть бы сказать о Булочнике. Это самый близкий к автору персонаж – как Белый Рыцарь в «Алисе». Хотя и в другом роде. Булочник – это такой рассеянный «интеллигент» в решительной и целеустремленной ораве «снарколовов». Так я его и трактовал. На этом колесике, в сущности, и покатился мой перевод – на сходстве между эксцентричным английским персонажем – и советским, российским чудаком, не попадающим в ногу с общим маршем.
Вспомним Старичка из лимериков Эдварда Лира («There was an Old Man of…»), которого все гонят и лупят. У Хаксли есть замечательное эссе о вечном конфликте между этим персонажем и окружающими его здравомыслящими обывателями. Это те самые «они», которые преследуют «старичка из Гонконга»:
Но ему заявили: «Прекрати это – или
Убирайся совсем из Гонконга!»
Булочника, допустим, не лупят, но на него смотрят как на недотепу, все время покрикивают, а он пугается и старается как-то сгладить, пойти на мировую… В общем, это персонаж, явно окрашенный авторским лиризмом. Этот лиризм и дорог мне в «Охоте на Снарка», а отнюдь не один только абсурд и логические парадоксы.
Я долго думал, как передать подзаголовок поэмы An Agony in Eight Fits! Агония в восьми… – чего? «Fit» означает одновременно и «припадок, приступ», и «песня». «Агония в восьми приступах» звучит вроде бы неплохо, тут есть оба смысла – и медицинский, и литературный (автор восемь раз приступает к повествованию), но меня это не удовлетворило: слишком на поверхности лежит – значит, не то. Я искал слово, которое, с одной стороны, звучало бы торжественно, как «The Fit» в английских поэмах – «Песнь такая-то», а с другой стороны, чтобы оно сочеталось с «агонией», «болезнью» и «бредом». В конце концов я остановился, сам не знаю почему, на «воплях» – в них ведь тоже и мука, и вдохновение: «Агония в восьми воплях».
Книга была издана. И лишь после этого в статье В. Ходасевича «Поэзия Игната Лебядкина» я прочел: «лакей Видоплясов, идиот, кончающий сумасшедшим домом, норовит излить свою темную душу в каких-то поэтических упражнениях, которые он сам именует „воплями“».
Это из «Села Степанчикова», которое я когда-то читал, но очень давно. Видоплясова в памяти точно не осталось. А все-таки подсознание сработало. Статья Ходасевича, между прочим, и посвящена русской традиции абсурда. Чуть подальше он замечает, что «несоответствие формы и содержания в поэзии Лебядкина по существу трагично, хотя по внешности и пародийно». Таков и есть настоящий абсурд.
Кроме того, «Воплями», как известно, зовут почтеннейший наш журнал «Вопросы литературы». Не догадался я в свое время опубликовать «Снарка» в восьми «Воплях» – по главе в номере!
В первом русском издании «Охоты на Снарка» стояли два эпиграфа «Так что не спрашивай, любезный читатель, по ком звонит колокольчик Балабона (М. Гарднер)» и «Охота пуще неволи (Русская пословица)». Первый из них я взял из аннотированного «Снарка» Мартина Гарднера. Второй показался мне подходящим и к самой поэме, и к ее русскому переводу. Тут было, так сказать, упреждение возможной критики в приличествующем переводчику скромном тоне: мол, простите, люди добрые, за то, что поднял руку, но охота пуще неволи!
Разумеется, эта формула впрямую относится и к самой «Охоте на Снарка», к сути затеянного Балабоном предприятия. И к «неволе», между прочим, тоже. Тут стоит сказать, что подвигнул меня на перевод «Снарка» отчасти и вполне современный сатирический заряд поэмы. Настолько наши вожди были похожи на Балабона – тем же типом демагогии, той же бессмысленной картой, по которой они указывали нам, куда плыть:
На обыденных картах – слова, острова,
Все сплелось, перепуталось – жуть!
А на нашей, как в море, одна синева,
Вот так карта – приятно взглянуть!
Интересно, что я начал переводить поэму в брежневские времена, и мне казалось, что описание Балабона в начале второй главы один к одному подходит нашему генсеку:
Балабона судьба им послала сама:
По осанке, по грации – лев;
Вы бы в нем заподозрили бездну ума,
В первый раз на него поглядев.
Но пока я переводил, начальство поменялось, и оказалось, что следующий вождь опять как две капли воды похож на Балабона. И так далее, и так далее. Ситуации, описанные Кэрроллом, как выясняется, идеально подходят к любым временам, в том числе к сегодняшним. Он все предсказал. Чем дальше, тем «страныпе и страныпе». И все быстрее надо бежать, чтобы оставаться на месте.
Взять хотя бы сцену суда в «Вопле шестом»:
Ему снился таинственный сумрачный Суд
И внушительный Снарк в парике
И с моноклем в глазу, защищавший козу,
Осквернившую воду в реке.
Первым вышел Свидетель, и он подтвердил,
Что артерия осквернена.
И по просьбе Судьи зачитали статьи,
По которым вменялась вина.
Снарк (защитник) в конце выступления взмок,
Говорил он четыре часа;
Но никто из собравшихся так и не смог
Догадаться, при чем тут коза.
Обвиненье в измене легко доказать,
Подстрекательство к бунту – труднее,
Но уж в злостном банкротстве козу обвинять,
Извините, совсем ахинея.
Я согласен, что за оскверненье реки
Кто-то должен быть призван к ответу,
Но ведь надо учесть то, что алиби есть,
А улик убедительных нету.
Но Судья никогда не суммировал дел –
Снарк был должен прийти на подмогу;
Он так ловко суммировать дело сумел,
Что и сам ужаснулся итогу.
Это вам ничего не напоминает?
Вообще, мне кажется, что Англия в последнее время как бы сглаживается, а Россия, наоборот, становится все более английской, парадоксальной и эксцентричной. Этим, возможно, объясняется тот факт, что в Англии «Снарка» уже подзабывают, а у нас его популярность только растет.
В доказательство приведу такой эпизод. Некоторое время назад в «Литературном приложении к „Таймз“» я совершенно случайно наткнулся на статью, мимоходом упоминающую Белмана, который якобы «без слуху и без духу» исчезает в конце поэмы. Я тогда написал в редакцию заметку примерно такого содержания: «Уважаемый редактор, в статье критика такого-то было напечатано, что в конце поэмы „Охота на Снарка“ бесследно исчезает Белман, хотя на самом деле исчезает Булочник». И закончил патетическим восклицанием: «Увы, прошли те времена, когда литературные люди знали „Снарка“ наизусть!» И это мое письмо было опубликовано. С подписью: «Такой-то. Москва». Мне потом приходили письма от любителей Кэрролла, выражающие солидарность и благодарность…
Честно сказать, я до сих пор горжусь этой своей мини-публикацией. Это надо же, русский переводчик напомнил английскому критику, что на самом деле происходит в «Охоте на Снарка».
Льюис Кэрролл (1832–1898)
Гайавата-фотограф
Гайавата изловчился,
Снял с плеча волшебный ящик
Из дощечек дикой сливы –
Гладких, струганых дощечек,
Полированных искусно;
Разложил, раскрыл, раздвинул
Петли и соединенья,
И составилась фигура
Из квадратов и трапеций,
Как чертеж для теоремы
Из учебника Эвклида.
Этот ящик непонятный
Водрузил он на треногу,
И семья, благоговейно
Жаждавшая фотографий,
На мгновение застыла
Перед мудрым Гайаватой.
Первым делом Гайавата
Брал стеклянную пластинку
И, коллодием покрывши,
Погружал ее в лоханку
С серебром азотнокислым
На одну иль две минуты.
Во-вторых, для проявленья
Фотографий растворял он
Пирогал, смешав искусно
С уксусного кислотою
И известной долей спирта.
В третьих, брал для закрепленья
Он раствор гипосульфита
(Эти дикие названья
Нелегко в строку ложатся,
Но легли, в конечном счете).
Вся семья поочередно
Пред фотографом садилась,
Каждый предлагал подсказки,
Превосходные идеи
И бесценные советы.
Первым сел отец семейства,
Предложил он сделать фоном
Бархатную драпировку,
Чтоб с классической колонны
Складками на стол стекала, –
Сам бы он сидел на стуле
И сжимал одной рукою
Некий свиток или карту,
А другую бы небрежно
На манер Наполеона
Заложил за край жилета,
Глядя вдаль упорным взором –
Как поэт, проснувшись в полдень,
В грезах смутных и виденьях
Ждущий завтрака в постели,
Или над волнами утка,
Гибнущая в урагане.
Замысел был грандиозен,
Но увы, он шевельнулся:
Нос, как видно, зачесался –
Мудрый план пошел насмарку.
Следующей смело вышла
Мать почтенная семейства,
Разодетая так дивно,
Что не описать словами,
В алый шелк, атлас и жемчуг –
В точности императрица.
Грациозно села боком
И осклабилась жеманно,
Сжав в руке букетик белый –
Пышный, как кочан капустный.
И пока ее снимали,
Дама рта не закрывала:
«Точно ли сижу я в профиль?
Не поднять ли бутоньерку?
Входит ли она в картину?
Может быть, мне повернуться?»
Непрерывно, как мартышка,
Лопотала – и, конечно,
Фотография пропала.
Следующим сел сниматься
Сын их, кембриджский студентус,
Предложил он, чтоб в портрете
Было больше плавных линий,
Направляющих все взоры
К средоточию картины –
К золотой булавке, – эту
Мысль у Раскина нашел он
(Автора «Камней Венецьи»,
«Трех столпов архитектуры»,
«Современных живописцев»
И других великих книжиц),
Но, быть может, не вполне он
Понял критика идею –
В общем, так или иначе,
Все окончилось прискорбно:
Фотография не вышла.
Старшей дочери желанье
Было очень, очень скромным:
Ей отобразить хотелось
Образ «красоты в страданье»:
Для того она старалась
Левый глаз сильней прищурить,
Правый закатить повыше –
И придать губам и носу
Жертвенное выраженье.
Гайавата поначалу
Хладнокровно не заметил
Устремлений юной девы,
Но к мольбам ее повторным
Снизошел он, усмехнувшись,
Закусив губу, промолвил:
«Все равно!» – и не ошибся,
Ибо снимок был испорчен.
Так же или в том же роде
Повезло и младшим дочкам:
Снимки их равно не вышли,
Хоть причины различались:
Толстенькая, Гринни-хаха,
Пред открытым объективом
Тихо, немо хохотала,
Просто корчилось от смеха;
Тоненькая, Динни-вава,
Беспричинно и беззвучно
Сотрясалась от рыданий, –
Снимки их не получились.
Наконец, пред аппаратом
Появился младший отрок;
Мальчик прозывался Джоном,
Но его шальные сестры
«Маминым сынком» дразнили,
Обзывали «мелкотою»;
Был он так всклокочен дико,
Лопоух, вертляв, нескладен,
Непоседлив и испачкан,
Что в сравнении с ужасной
Фотографией мальчишки
Остальные снимки были
В чем-то даже и удачны.
Наконец мой Гайавата
Все семейство сгрудил в кучу
(Молвить «в группу» было б мало),
И последний общий снимок
Удался каким-то чудом –
Получились все похожи.
Но, едва узрели фото,
Принялись они браниться,
И браниться, и ругаться:
Дескать, хуже и гнуснее
Фотографий не бывало,
Что за лица – глупы, чванны,
Злы, жеманны и надуты!
Право, тот, кто нас не знает,
Нас чудовищами счел бы!
(С чем бы спорил Гайавата,
Но, наверное, не с этим.)
Голоса звенели разом,
Громко, вразнобой, сердито –
Словно вой собак бродячих –
Или плач котов драчливых.
Тут терпенье Гайаваты,
Долгое его терпенье
Неожиданно иссякло,
И герой пустился в бегство.
Я хотел бы вам поведать,
Что ушел он тихо, чинно,
В поэтическом раздумье,
Как художник светотени.
Но признаюсь откровенно:
Отбыл он в ужасной спешке,
Бормоча: «Будь я койотом,
Если тут на миг останусь!»
Быстро он упаковался,
Быстро погрузил носильщик
Груз дорожный на тележку,
Быстро приобрел билет он,
Моментально сел на поезд –
Так отчалил Гайавата.
Монолог Шалтая-Болтая
