Иван Савин - «Всех убиенных помяни, Россия…»
— Сразу же я почувствовала симпатию к государыне. Чувство это, к счастью, было обоюдным. Я никогда не забуду, как царица сказала мне в первый же день знакомства: «Бог послал мне верного друга в твоем лице, милая Аня».
Вырубова по-прежнему религиозна до мистичности.
— Моя вера помогла мне перенести все те ужасы, обиды и оскорбления, которые, как испытание, Бог послал мне. Сила веры огромна, и в ней-то и похоронена тайна силы Распутина.
Я насторожилась. Было так интересно услышать о знаменитом старце Григории из уст человека столь когда-то близкого ему.
— Обвиняли меня, что я ввела в царскую семью Распутина. Это ложь. Его приблизили ко двору великие княгини Анастасия Николаевна и Милица Николаевна — так называемые «черногорки» — при участии епископов Гермогена и Феофана, что потом и было установлено следствием. Нельзя забывать, какую роль всегда в России играло суеверие. Все видели в Распутине человека, обладавшего даром ясновидящего, мистической силой излечивать болезни.
Было ли это случайностью или нет, я не знаю, думайте как хотите, но факт остается фактом: неизлечимо больному наследнику сразу же стало лучше после молитв о нем Распутина. Вполне понятно, что несчастная государыня, как утопающий за сломинку, хваталась за Распутина, который силой внушения или каким-то другим путем, но облегчал страдания наследника. А ведь последнего лечили медицинские светила мира и — безрезультатно.
Я не хочу бередить старых ран, опровергать всю эту клевету и — грязную ложь, которой меня забрасывали. Я укажу лишь на то, что после катастрофы со мной, в результате чего я на всю жизнь осталась калекой, я впала в какой-то сон, который причинил бы мне смерть, если бы не та же мистическая сила Распутина. До сих пор слышу его голос: «Она будет жить, но на всю жизнь останется калекой». Так и случилось.
Говорят, что я получила от государыни очень много драгоценных подарков. Верно только то, что мне, действительно, царица дарила много вещей, но они совсем не были дорогими. Ее любовь ко мне особенно выразилась в том, как она ухаживала за мной во время моей болезни в 1915 году.
После революции царская семья имела возможность выехать из России за границу, но царь решительно отказался уезжать из России куда бы то ни было. Из Тобольска уже император писал мне: «Я и жена с удовольствием хотели бы жить, как простые крестьяне, остаток дней наших в Тобольске, лишь бы не покидать Россию».
Ничего «зловещего» теперь в Вырубовой нет. Она заметно состарилась, одета очень скромно, гладко причесана.
Обе Танеевы, мать и дочь, живут почти безвыездно недалеко от Выборга. Существуют они только тем, что дают уроки языков и музыки и шьют.
(Сегодня. 1926. 15 апреля. № 82)Молодежь и контрреволюция
В социалистической печати и в печати близких к социалистам кругов в последнее время нередко поднимается вопрос: «Почему русская учащаяся молодежь, бывшая всегда авангардом революции, рассадником социализма, теперь не только отошла в сторону и умыла руки, но даже резко порвала с былыми традициями и в своей наиболее действенной части примкнула к Белому движению, примкнула к контрреволюции?»
Почему? Исчерпывающий ответ вытекает из самой сущности революционного процесса в России. Стоит только, отбросив всякую демагогию, внимательно проследить те этапы, которые пришлось пройти русской молодежи за последние годы.
До войны в толще русского студенчества и учащихся старших классов средних учебных заведений социалистическая агитация приносила, действительно, пышные плоды. Молодежь, поощряемая революционным подпольем, а зачастую и своими же педагогами — быть либералом и поругивать «самодержавный гнет» считалось, как известно, хорошим тоном, — усердно читала Маркса, Лассаля, Каутского, Плеханова, Бакунина и других, менее авторитетных, но не более неоспоримых авторов. Следуя компетентным указаниям искушенных в борьбе вождей, русские юноши и девушки самоотверженно конспирировали, устраивали забастовки, сражались с полицией, вольно или невольно играя на руку тем, кому разрушение русской государственности было по тем или иным причинам выгодно, и оплачивая незрелый энтузиазм административными карами, ссылкой в места столь и не столь отдаленные и каторгой. Было ли все это следствием серьезной убежденности в несправедливости государственного строя, в гнете одних сословий над другими и желанием более закономерно распределить между всеми жизненные блага или и в данном случае приходится считаться со своеобразной особенностью русского человека — быть в оппозиции к любой власти только потому, что она власть, — это вопрос другой, вопрос крайне сложный, и не исчерпать его в краткой статье. Сейчас я только хочу сказать, что и русская учащаяся молодежь, по крайней мере ее значительная часть, по примеру своих либеральных отцов безудержно подтачивала тот тысячелетний сук, на котором она сама не без удобства сидела.
Война всколыхнула в русском обществе небывалый патриотизм, прорвавшийся сквозь густые наслоения пораженческой идеологии. Еще недавно говорить о народной гордости и любви к отечеству — если под ним говоривший не подразумевал гордости партийной и отечества социалистического — считалось почти неприличным и, во всяком случае, столь же смешным, как если бы кто вздумал щеголять в костюме XVIII века. Мастерски выдрессированные по Марксу молодые люди встречали таких «донкихотов политического мещанства» ироническими улыбками, а провожали свистками и бранью. И тем более странной и резкой кажется ломка общественного настроения в 1914–1915 годах. Вчерашние циммервальдцы, эсеры, кадеты просто левые и левее здравого смысла заговорили на языке, до сего им совершенно несвойственном — на языке того же «политического мещанства»; как из рога изобилия посыпались непривычные, «черносотенные» слова и понятия: национализм, державность, исторические задачи, православие. Столицы стали свидетелями необычайного явления: студенты, которых, как уверяли социалисты, правительство считало своими «внутренними врагами» наравне с «жидами, поляками и прочей сволочью», стройными рядами, с национальными знаменами и царским гимном, дефилировали у императорских дворцов; из провинции шли тысячи верноподданных телеграмм Монарху. Русская молодежь имела мужество сказать своим опекунам из пораженческого лагеря, что в годину тяжких испытаний никаким другим идеям, кроме идей патриотизма, нет места, и пошла на фронт не во имя планетарной революции, как выражается бывший заместитель председателя Петрогубисполкома Максим Горький, а для защиты родины от могущественного и искусного противника.
К концу 19-го года настроение русской молодежи, как в рядах армии, так и вне ее, становится все менее и менее устойчивым; все заметнее отражаются на нем болезненные явления тыла и фронта. Досадное расстройство транспорта, тормозившее правильную доставку снарядов и продовольствия; военные неудачи с их деморализующими последствиями; щедрой рукой германского Генерального штаба оплачиваемый шпионаж; трения, с одной стороны, между Верховной властью и правительством, и с другой, между правительством и обществом; тем же германским штабом пущенный, а российскими паникерами и провокаторами добросовестно распространяемый нелепый слух об измене, о том, что якобы Императрица Александра Федоровна прилагает все усилия к заключению сепаратного мира с Германией; и, наконец, просто физическая усталость — все это не могло не ослабить первоначального подъема армии и населения, и всем этим не преминула воспользоваться оппозиция от монархистов-либералов до работавших на Германию большевиков включительно для решительного удара по монархии. Силой событий и бешеной пропагандой вовлеченная в политическую борьбу, русская молодежь не обусловливала ее, однако, тем или иным государственным строем; и монархия, и республика были одинаково приемлемы для нее — лишь бы стране была дана возможность ценою каких угодно жертв довести войну до победного конца. И когда Временное правительство одним из своих широковещательных лозунгов объявило «войну до победы» — русская учащаяся молодежь, вслед за всей Россией, решительно встала на сторону революции, которую уже несколько месяцев спустя одни называли ошибкой, другие — преступлением.
Мы все еще хорошо помним, как в медовые дни «великой, бескровной» более истасканные по социализму студенты и курсистки укрепляли завоевания революции, руководили рабочими и солдатскими митингами, доблестно принимали бразды правления в бесчисленных комитетах, советах, союзах и до хрипоты, до потери сознания пели «Марсельезу» и «Вы жертвою пали»; мы хорошо помним, как безусые гимназисты и реалисты, из коих первый был я, — не без благосклонного участия сразу ставшего хозяином положения политического, а очень часто и уголовного, подполья, — добивали «царский режим»: выбрасывали во имя культурных нужд директоров из квартир, а древние языки, Закон Божий, правоведение, древнюю и среднюю историю и прочую «дребедень» — из школьной программы (в одной гимназии даже «сократили» математику!); отменяли форму, экзамены, отметки, обязательное посещение классов, вводя вместо «полицейского режима» свободную дисциплину, то есть танцевальные вечера три раза в неделю; с усердием, достойным лучшего применения, приветствовали все новое, необычное и потому привлекательное, хотя и не совсем хорошо понимали: какое счастье несет оно нам, это новое? Теперь, когда заботами советской власти русская школа превращена в комсомольский кабак, школа 17-го года многим кажется чуть ли не раем, но как сбивал с толку этот рай тех, под кем пресловутая «власть на местах» упразднила свои педагогические способности, спекулируя на незрелости и доверчивости учащихся! До какого разгула и в те благословенные времена дошли мы, может показать такой, например, факт: в гимназии, где пишущий эти строки, уже при товарище Луначарском, домучил курс наук, в 17-м году считалось высшим шиком в классе во время урока читать порнографическую литературу, набивать папиросы и играть в карты, а ученицы женской гимназии приносили на большую перемену спирт!..
