Антология - Поэзия Латинской Америки

На кривых перекладинах губ в темноте
Ты распята была, как Исус на кресте,
Боль твоя означала — Исус на кресте
Безутешно заплакал в крови, в наготе.

Это — странная ночь, не такая, как те…
Смерть трубила в берцовую кость в темноте,
Посреди сентября, в дождевой чистоте
Искупленье и грех обнялись на кресте.

Мы умрем, только рядышком, рядом совсем,
И высокая горечь исчезнет со всем,
И усопшие рты припадут к пустоте.

И не будет упрека в тебе, неживой,
Мертвый, я не обижу тебя, как живой,
Будем братом, сестрой при едином кресте.

Сегодня не пришел ко мне никто,
ничья душа на помощь не позвала.

И при свечах ночного карнавала
я не узнал кладбищенских цветов.
Прости, господь, что умер я так мало!

Все шли — и не молили и не звали,
но шли и шли — и что-то забывали.

И что-то оставалось в этом доме
и, как чужое, жгло мои ладони.

А дверь была закрыта —
и звал я: «Если в чем-нибудь нужда,
остановитесь — здесь оно забыто!»

И ждал… Ведь никогда в ночи моей
я но умел захлопывать дверей —
и груз чужого сердце принимало.

Сегодня не пришел ко мне никто…
А вечер долог был — и умер я так мало!

Я сижу на скамье перед этим жилищем,
где так бесконечно и скорбно тебя не хватает.
Я думаю, как простодушно мы играли бы вместе
и мама погладила б каждого: «Дети, довольно…»

Вот спрячусь, как прежде,
во время вечерней молитвы,
и ты ни за что, ни за что меня не отыщешь.
А после в гостиной, в передней, в углу коридора
ты притаишься тихонько, чтоб я не нашел.
Я помню, что мы доводили, играя,
друг друга до слез.

Мигель, ты спрятался
в августе, ночью, почти на рассвете,
но вместо улыбки тебя осенила печаль.

А я, твое неумолкшее сердце второе,
смертельно тоскую с тех пор, оттого что тебя не нашел.
И жуткие тени ложатся на детскую душу.

Ты слышишь, Мигель, выходи,
я жду тебя целую вечность. И может встревожиться мама.

Лишь сигарета в сумраке горит,
подрагивая вспышками тревоги, —
и нервный ритм
колышет на дороге
пастушью тень, как мертвый тамаринд.

Сырая ночь стекает по стене,
смывая все от крыши до приступка, —
и тает дом в разбухшей тишине,
где дышит дождь мучительно и хрупко.
Как постарела дверь!
Я и доныне помню ее пенье.
Но, тихая, молчит она теперь
и только пепел сеет на ступени,
а сотни глаз зияющей тоски
с меня не сводят темные орбиты,
и по углам латают пауки
лохмотья тени, веющей забытым.
И горечью дохнув,
из темноты несмело и незряче
встают ворота, руки распахнув
в растроганном и судорожном плаче, —
то вновь мои сыновние глаза
коснулись их немого полукруга,
где в каждой щелке тайная слеза
уснула, как далекая подруга.

И вот полузабытая тоска
с бездомным сердцем тихо зашепталась.
— Сеньора?
— Да, сеньор, она скончалась…
а я все вижу креп ее платка…

Былое бредит, болью оживая,
и молча принимается в ночи
отверженная муза кочевая
точить свои певучие ключи, —
как будто там,
где стынут ненавистно
пустых могил землистые зрачки,
зажглись, верша таинственную тризну,
магические древние клинки…

А дождь идет, идет… И все дурманней
плывет кадильным дымом отпеваний
камфарный запах лавров вековых,
которые стоят, темны и строги,
и в дождь, не покрывая головы,
оплакивают мертвых у дороги.

В тот день я родился,
когда господь занемог.

И знают все, что родился
и рос и не стал добрей
но никому неведом
декабрь моих январей.
Мои тайники пустые
глубоко погружены,
и что-то в душе зияет
под куполом тишины.
Однажды она звучала —
и голос был как ожог.

Ибо в тот день я родился,
когда господь занемог.

Слушай же, слушай, брат мой…
Ладно. Пора обратно —
взвалив декабри на плечи,
свалив январи у ног…

Ибо в тот день я родился,
когда господь занемог.

И знают все, что живу я,
жую свой хлеб… И не знают,
откуда она, моя злая,
моя гробовая тоска, —
как ветер, распутанный Сфинксом,
назойливым духом песка.

И знают все… И не знают,
что Свет от чахотки тает,
а Мрак откормлен и горд,
и всех нас венчает Тайна —
наш горький и вечный горб,
певучее грустное бремя, которое нам обещает
неведомый Южный пролив за пределами наших дорог…

В тот день, когда я родился,
господь занемог.
Господь тяжело
занемог.

Одиночка в четыре стены,
о, коробка в четыре стены,
безнадежная вечная цифра!

Четвертует четверка углов
все четыре конечности тела
четверней ежедневных оков!

Где ты, ключница с лаской ключей?
Если б ты увидала, как вечно,
несомненно и ровно четыре!

Если б мы оказались вдвоем
против них, четверых. О, скажи мне,
ты б ни разу не плакала, правда?!

Ах, застенок в четыре стены!
Две из них, что гораздо длиннее,
этой ночью меня истерзали
тенью двух матерей уже мертвых,
но ведущих вдоль бромистых склонов
одного и того же ребенка.

Остаюсь я с протянутой — правой,
в ней усилия левой и правой,
двух, разъятых насилием, рук.
О, ищу я третейскую руку,
чтоб она приласкала на ощупь
искалеченность духа и тела,
заточенных в пространство и время.

Я слез этой ночью с коня
у дома, с которым простился
однажды в преддверии дня.
А двери закрыты навеки, и некому встретить меня…
Скамейка, где мама спросонок
светила старшему брату, седлавшему спину коня,
чтоб я — деревенский ребенок —
пушинкой летел над оградой, не зная печального дня.
Скамейка, где грустное детство
осталось на солнце осеннем…
И боль безошибочно метит ворота, где некому встретить меня…
Чихает мое божество,
его называют животным,
дымится оно, и томится, и цокает по мостовым,
потом переходит на ржанье
и двигает ухом живым…

Молитву кончает отец,
и, может быть, он растревожен,
что я опоздал под конец.
Мечтанья свои нараспев
тянут веселые братья,
и близится праздник — и дело с концом.
Я жду, и на миг мое бедное сердце
во мне застревает яйцом.
Родители, братья мои — настолько мала эта горстка,
которую мы покидаем однажды в преддверии дня,
что некому выйти со свечкой и некому встретить меня.

Зову — и ни вздоха, ни слова.
Мы замолкаем и плачем.
Животное все еще ржет.
А в доме уснули навеки,
и к лучшему это настолько,
что конь устает равномерно качать головой в тишине,
и дремлет, и с каждым поклоном бормочет он голосом сонным,
что все хорошо, все прекрасно, прекрасно, прекрасно вполне…