Джордж Байрон - Дон-Жуан

А Смерть — владыка всех земных владык,
Вселенский Гракх[441] — умело управляет.
Любого, как бы ни был он велик,
Она своим законам подчиняет
Аграрным. И вельможа и мужик
Надел один и тот же получают,
Безропотно реформе подчинясь, —
И никакой не спорит с нею князь.

Жуан мой жил, не тяготясь нимало,
В чаду безумств, балов и баловства,
В стране, где все же иногда мелькала
Сквозь тонкие шелка и кружева
Медвежья шкура. Роскошь обожала
Российская — подобные слова,
Быть может, неприличны для царицы, —
Российская венчанная блудница.

О чем же мне писать? Кого судить?
Как сложен мой роман замысловатый!
Притом я сам готов уже вступить
В сей Дантов лес, дремучий и проклятый,
Где лошадей приходится сменить
И, умеряя жизненные траты,
В последний раз на молодость взглянуть —
Смахнуть слезу и… грань перешагнуть!
[442]

Я вспоминать об этом не хочу,
Но одержим сей мыслью бесполезной;
Так скалы покоряются плющу,
А любящим устам — уста любезной.
Я знаю, скоро и мою свечу
Погасит ветер, веющий из бездны.
Но полно! Не хочу морочить свет!
Я все же не философ, а поэт.

Заискивать Жуану не случалось;
Другие все заискивали в нем.
Его порода всем в глаза бросалась,
Как в жеребце хорошем племенном.
В нем красота отлично сочеталась
С мундиром; он сиял в мундире том,
Как солнце. Расцветал он, как в теплице,
От милостей стареющей царицы.

Он написал в Испанию к родным,
И все они, как только услыхали,
Что он судьбою взыскан и любим, —
Ему ответы сразу написали.
Иные в предвкушенье русских зим
Мороженым здоровье укрепляли,
Твердя, что меж Мадридом и Москвой
Различья мало — в шубе меховой!

Премудрая Инеса с одобреньем
О процветанье первенца прочла.
Он бросил якорь с подлинным уменьем,
Исправив сразу все свои дела;
Его благоразумным поведеньем
Инеса нахвалиться не могла
И впредь ему советовала нежно
Держаться так же мудро и прилежно.

Вручала, по обычаю отцов,
Его судьбу мадонне и просила
Не забывать в стране еретиков
Того, чему религия учила;
Об отчиме, не тратя лишних слов,
И о рожденье братца сообщила
И в заключенье — похвалила вновь
Царицы материнскую любовь.

Она бы этих чувств не одобряла
И не хвалила, но царицын сан,
Ее лета, подарки — все смиряло
Злословие, как верный талисман.
Притом себя Инеса уверяла,
Что в климате таких холодных стран
Все чувства замирают в человеке,
Как тяжким льдом окованные реки.

О, дайте сорок мне поповских сил [443]
Прославить Лицемерие прекрасное, —
Я б гимны Добродетели трубил,
Как сонмы херувимов сладкогласные!
И в бабушкин рожок я б не забыл
Трубить хвалы: глуха была, несчастная,
А все внучат любила заставлять
Божественные книги ей читать.

В ней было лицемерия не много;
Всю жизнь она попасть мечтала в рай
И ревностно выплачивала богу
Свой маленький, но неизменный пай.
Расчет разумный, рассуждая строго:
Кто заслужил, тому и подавай!
Вильгельм Завоеватель[444] без стесненья
Использовал сей принцип поощренья.

Он отобрал, не объяснив причин,
Обширные саксонские владенья
И роздал, как хороший господин,
Норманнам за усердное служенье.
Сия потеря сотен десятин
Несчастных саксов ввергла в разоренье,
Норманны, впрочем, на земле своей,
По счастью, понастроили церквей.

Жуан, как виды нежные растений,
Суровый климат плохо выносил
(Так не выносят короли творений,
Которые не Саути настрочил).
Быть может, в вихре зимних развлечений
На льду Невы о юге он грустил?
Быть может, забывая долг для страсти. —
Вздыхал о Красоте в объятьях Власти?

Быть может… Но к чему искать причину?
Уж если заведется червячок,
Он не щадит ни возраста, ни чина
И точит жизни радостный росток.
Так повар заставляет господина
Оплачивать счета в законный срок,
И возражать на это неуместно:
Ты кушал каждый день? Плати же честно!

Однажды он почувствовал с утра
Озноб и сильный жар. Царица, в горе,
Врача, который пользовал Петра,
К нему послала. С важностью во взоре,
К великому смятению двора,
Жуана осмотрев, сказал он вскоре,
Что частый пульс, и жар, и ломота
Внушают опасенья неспроста!

Пошли догадки, сплетни, обсужденья.
Иные на Потемкина кивали,
Его подозревая в отравленье;
Иные величаво толковали
О напряженье, переутомленье
И разные примеры называли;
Другие полагали, будто он
Кампанией последней утомлен.

Его лечили тщательно, по плану,
Микстурами заполнив пузырьки:
Пилюли, капли, Ipecacuanhae,
Tincturae Sennae Haustus[445], порошки…
Рецепты у постели Дон-Жуана
Звучали, как латинские стихи:
Bolus Potassae Sulphuret sumendus,
Et haustus ter in die capiendus[446].

Так доктора нас лечат и калечат
Secundum artem[447] — все вольны шутить,
Пока здоровы, а больной лепечет,
Что доктора бы надо пригласить!
Когда судьба о жизни жребий мечет
И бездна нас готова поглотить,
Мы закоцитных стран[448] не воспеваем,
А робко Эскулапа[449] призываем.

Мой Дон-Жуан едва не умер, но
Упорная натура одолела
Болезнь, хоть это было мудрено.
Однако на щеках его алело
Здоровье слабым отблеском — оно
Пока еще лишь теплилось несмело;
Врачи усердно стали посему
Твердить о путешествиях ему.

«Южанам климат севера вредит!» —
Решили все. Царица поначалу
Имела хмурый, недовольный вид
(Она терять любимца не желала!);
Но, видя, как теряет аппетит
И тает он, — она затрепетала
И сразу средство мудрое нашла:
Развлечь Жуана должностью посла!

В то время шли как раз переговоры
Меж русским и английским кабинетом.
Все дипломаты — нации опора —
Им помогали делом и советом;
О Балтике велись большие споры
И о правах торговли в море этом
(Известно, что Фетиду бритт любой
Считает юридически рабой[450]).

Екатерина даром обладала
Друзей и фаворитов ублажать.
Она Жуана в Англию послала —
Чтоб собственную славу поддержать
И отличить его; она желала
Его в достойном блеске показать
И посему казны не пожалела
Для пользы государственного дела.

Ей все давалось; дива в этом нет —
Ей было все покорно и подвластно,
Но прихоти свои на склоне лет
Она переживала очень страстно
И, как легко заметил высший свет,
Жуана проводив, была несчастна.
Она, не перестав его любить,
Его была не в силах заменить.

Но время все залечивает раны,
А кандидатам не было числа;
Когда настала ночь, и без Жуана
Она прекрасно время провела.
Носителя желаемого сана
Она еще наметить не могла:
Она их примеряла, и меняла,
И состязаться им предоставляла!

Пока на пост героя моего
Вакансии, как видите, открыты,
Мы проводить попробуем его.
Из Петербурга ехал он со свитой;
Он получил в подарок, сверх всего,
Возок Екатерины знаменитый,
Украшенный царицыным гербом.
Она Тавриду посещала в нем.[451]

Он вез с собой бульдога, горностая
И снегиря; веселый мой герой,
К зверям пристрастье нежное питая,
Охотно с ними тешился игрой.
(Пусть мудрецы определят, какая
Тому причина, сложная порой.)
Котят и птиц он обожал до страсти —
Был вроде старых дев по этой части.

Его сопровождали пять возков,
В которые царица поместила
Секретарей и бравых гайдуков;
А с ним была турчаночка Леила,
Которую от сабель казаков
Он спас во время штурма Измаила.
(Ты улыбнулась, муза, вижу я;
Тебе по сердцу девочка моя!)

Она была скромней и тише всех:
Нежна, бледна, серьезна и уныла.
Так выглядел, наверно, человек
Средь мамонтов и древних крокодилов
Великого Кювье. Земных утех
И радостей не ведала Леила.
Особенного дива в этом нет —
Бедняжке было только десять лет.

Жуан ее любил. Да и она
Его любила. Но, скрывать не стану,
Любви такой природа мне темна:
Для нежности отцовской — будто рано,
А братская любовь — не столь нежна!
Но, впрочем, будь сестра у Дон-Жуана, —
Я, в общем, даже склонен допустить,
Он мог бы горячо ее любить.

Но чувственности в нем, вполне понятно,
Леила не могла бы вызывать;
Лишь старым греховодникам приятно
Плоды совсем незрелые срывать:
Кислоты им полезны, вероятно,
Чтоб стынущую кровь разогревать.
Жуан был платоничен, я ручаюсь,
Хоть забывал об этом, увлекаясь.

В душе Жуана нежность расцвела,
И был он чужд греховным искушенья.
Ему сиротка-девочка была
Обязана свободой и спасеньем.
Она была покорна и мила,
И лишь одно он встретил с огорченьем:
Турчаночка, упрямая как бес,
Креститься отказалась наотрез.

Пережитые ужасы едва ли
Любовь к аллаху в ней искоренили:
Три пастыря ее увещевали,
Но отвращенья в ней не победили
К святой воде. Леилу не прельщали
Попы; что б ей они ни говорили,
Она твердила сумрачно в ответ,
Что выше всех пророков Магомет.

Жуана одного она избрала
Из христиан и одному ему
Бесхитростное сердце доверяла,
Сама не понимая почему.
Конечно, эта парочка являла
Забавный вид: герою моему,
По молодости лет, приятно было,
Что им оберегаема Леила.

Итак, в Европу поспешает он;
Вот миновал плененную Варшаву,
Курляндию[452], где с именем «Бирон»[453][454]
Всплывает фарс постыдный и кровавый…
Здесь в наше время Марс-Наполеон
Шел на Россию за сиреной Славой
Отдать за месяц стужи лучший цвет
Всей гвардии и двадцать лет побед.

Тогда разбитый бог воскликнул: «О!
Ма vieille Garde!»[455] — только не примите
Анжамбеман[456] в насмешку и во зло:
Пал громовержец, что ни говорите,
Убийце Каслрею повезло.
Замерзла наша слава. Но внемлите —
Костюшко[457]! Это слово, как вулкан,
Пылает и во льдах полярных стран.

Жуан увидел Пруссию впервые
И Кенигсберг проездом посетил,
Где в те поры цвела металлургия
И жил профессор Кант Иммануил[458];
Но, презирая диспуты сухие,
В Германию герой мой покатил[459],
Где мелкие князья неугомонно
Пришпоривают подданных мильоны.

Потом, минуя Дрезден и Берлин,
Они достигли гордых замков Рейна…
Готический пейзаж! Не без причин
Поэты чтут тебя благоговейно!
Прекрасен вид торжественных руин —
Ворота, башни, стен изгиб затейный;
Тут унестись мечтой могу и я
 Куда-нибудь на грани бытия.

Но милый мой Жуан стремился мимо.
Проехал Маннгейм он, увидел Бонн
И Драхенфельс, глядящий нелюдимо,
Как привиденье рыцарских времен;
Был в Кельне; каждый там неотвратимо
Почтить святые кости принужден
Одиннадцати тысяч дев — блаженных
И потому, наверное, нетленных![460]

Голландия — страна больших плотин —
Открылась путешественника взгляду.
Там много водки пьет простолюдин
И видит в этом высшую награду;
Сенаты без особенных причин
Стремятся запретить сию отраду,
Которая способна заменить
Дрова, обед — и шубу, может быть!

И вот — пролива пенистые воды
И пляшущего шторма озорство
Под парусами к острову свободы[461]
Уже несут героя моего.
Он не боится ветреной погоды,
Морской недуг не трогает его;
Он только хочет первым, как влюбленный,
Увидеть белый берег Альбиона!

И берег вырос длинною стеной
У края моря. Сердце Дон-Жуана
Забилось. Меловою белизной
Залюбовался он. Сквозь дым тумана
Все путники любуются страной,
Где смелые купцы и капитаны,
Сноровки предприимчивой полны,
Берут налоги чуть ли не с волны.

Я, правда, не имею основанья
Сей остров с должной нежностью любить,
Хотя и признаю, что англичане
Прекрасной нацией могли бы быть;
Но за семь лет — обычный срок изгнанья
И высылки[462] — пора бы позабыть
Минувшие обиды, ясно зная:
Летит ко всем чертям страна родная.