Александр Полежаев - Стихотворения и поэмы

Был когда-то город славный,
Властелин земли и вод;
В нем кипел самодержавный
И воинственный народ.
В пышных мраморных чертогах
Под защитою богов
Или в битвах и тревогах
Был он страшен для врагов.
Степи, горы и долины
И широкие моря
Покрывали исполины
Двухстихийного царя.
И соседние владыки,
И далекие страны́
Перед ним, как повилики,
Были все преклонены.
Багряницею и златом
Он роскошно их дарил
И убийственным булатом
В страх и ужас приводил;
Подавлял свирепой тучей
Он судьбы чужих племен…
Кто не знал тебя, могучий,
Знаменитый Карфаген?..

Надолго вихорь света,
Как бурная река,
Уносит от поэта
Любезного стрелка!
Быть может, невозвратно?
Что делать!.. Так и быть!..
Меж тем я буду жить
Надеждою приятной,
Что некогда, шутя,
От скуки на досуге
Иль так, в веселом круге,
Он вспомнит про меня
И скажет: я когда-то
Проказника знавал
И помню, что проклятый
Мне что-то написал.
А я ему богатый,
Какой-то полосатый,
Огромнейший колпак
В знак памяти оставил
И живо помню, как
Меня он позабавил,
Любуясь, как дурак,
На шелковый колпак!

             Не черные тучи
             Висят над скалой;
             Не вихорь зыбучий
             Взвился над землей;
             Не сокол могучий
             Летит с облаков
             Стрелою гремучей
             В толпы воробьев.
             Нет! Буря не воет…
             И вихорь не роет
             Горячей земли.
             Всё тихо, покойно,
             И дивно, и стройно
             В небесной дали.
             Но что ж изменилось
             В природе вещей?
             Не чудо ль явилось
             Для робких очей?
             То в поле выходит
             Roi de la chasse,[106]
             И в ужас приходит
             Весенний бекас!..
             То муж сановитый,
             Стрелок знаменитый,
             Гусар отставной,
             Привыкший к победам,
             К бутылке, к обедам
             И к воле лихой.
             Скучая без славы,
             Любя старину,
             С жильцами дубравы
             Ведет он войну.
             Он долго не метит:
             Лишь глазом заметит —
             Спускает курок…
             И птица у ног.
       Не знает ни тьмы, ни денницы
             Великий стрелок.
       Не видя поднявшейся птицы,
       Он слышит лишь крыльев полет,
Прицелился, грянул — и жертва падет.
             Едва появился
             Лесной удалец,
             Он — паф! — покатился!
             Он — хлоп!.. и конец!
             Как солнце в огромном
             Хаосе миров,
             Блистает он в скромном
             Хаосе стрелков,
             Предво́дит их сонмом,
       Как муромский витязь Илья.
             А те лишь зевают
             И грустно считают
             Свои пуделя.

Куда ж, скажите мне, мятежною ватагой
      Вы собрались, мои друзья?
      Зачем, упитанные влагой
      Живого Вакхова ручья,
Вы с поприща котлет, бифштекса и ростби́фа,
С улыбкой вандала и наглостию скифа,
      Накинув ружья на плеча,
      Вдруг поднялися сгоряча,
      Схватили яростно патроны
    И, застегнув на шпензерах крючки,
В сажень величиной надели сапоги
      И кожаные панталоны?
      О, что за грозный, страшный вид!
      Он вестник будущего боя!
      Провинциальный сибарит
      Преображается в героя!
      Везде тревога и содом:
      Борзых и гончих завыванье,
      Лакеев брань, и ко́ней ржанье,
      И шум, и крик, и всё вверх дном!..
      Пустеют барские палаты,
      Конюшни, кухни, домы, хаты.
      «Сюда! — кричат конфедераты,
      Накинув шапки набекрень.—
      Настал, настал великий день!
      Сегодня мы себя покажем…
      Злодея Б<урцов>а накажем
      И всеторжественно докажем,
      Что он отнюдь не великан,
      Что мы вобьем его в болото,
      Что он над М<уромом> не пан
      И, наконец, не царь охоты!..»
      Так демон зависти и мщенья
      Раздора пламень раздувал
      И своенравно ополченья
      На подвиг бранный вызывал!
      Так некогда сычи и совы,
      Поднявшись ночью из дупла,
      Хотели массой бестолковой
      Напасть на сонного орла.
      Но он могучими крылами,
      Приосани́вшись, размахнул —
      И где с летучими мышами
      Пернатых витязей аул?
      Так точно Васеньку сбирались
      Другие мыши погребать!..
      Сперва шутили и смеялись,
      Потом хотели отпевать,
      Но кот лукавый зорким глазом
      Окинул их исподтишка,
      Расправил лапищи и разом
      Передушил их в два прыжка!..

Уже по небу разливалась
Багряноцветная заря,
Природа тихо пробуждалась,
В сребре и золоте горя,
Когда холмы, леса, болота,
В хаосе шумных голосов,
Узрели вдруг царя охоты
Между завистливых врагов.
С челом открытым, величавым,
Любуясь зеркалом ружья,
Перед собранием лукавым
Он шел как вождь и судия.
Всегда на брань идти готовый,
Владыка долов и полей,
Он видел происки и ковы
Своих обманчивых друзей.
Но, улыбаясь равнодушно,
На них без страха он смотрел
И лишь в душе великодушной
Об их безумстве сожалел.
Но вот огромная ватага
Уже рассыпалась в лесах
И взволновалася, как брага
В полузамазанных чанах.
И господа и их лакеи
Преважно заняли посты;
Скрывают их, как батареи,
Колоды, кочки и кусты.
Собаки бешеные рыщут
Вокруг болот, пугая дичь;
Псари бранятся, скачут, свищут.
Везде призывный гул и клич!

Вот раздается выстрел первый!
Сильнее тысячи громов
Он раздражительные нервы
Потряс невольно у стрелков.
«Ведь это он! — в оцепененье
Один другому говорит.—
Клянусь, бекас на положенье
Не поднялся́ и уж убит!
Смотри, смотри… Опять наметил…
Ужель и этот упадет?..
Ах, варвар!.. Так его и встретил…
А черт легавый и несет!»
Скрывая горестное чувство,
«Тут важного нет ничего,—
Бормочет третий про него,—
Одно лишь счастье без искусства».
— «Да, разумеется», — весь хор,
Приосанившись, возглашает.
А он меж тем, от этих ссор
Вдали, смеется да стреляет
И всем толкам наперекор
Суму исправно набивает.
И между тем часы бегут,
Всё занимательней охота.
Давно с измученных текут
Ручьи убийственного пота,
А толку нет… Позор! Беда!
Громят, расстреливают небо…
Не знают, как, не знают, где бы
Им приютиться от стыда.
Иной несчастный в полоумье
Ягдташ свой щепками набил;
Другой в отчаянном раздумье
Пять рюмок водки проглотил.
А тот без совести лакея
Совсем невинного бранит;
Сам промах дал и, не краснея,
Слугу безмолвного винит,
Клянется небом и землею:
«Не я стрелял, а мой слуга!»
Слуга же бедный, чуть не плача,
Твердит: «Что делать! Неудача!
Немного дрогнула рука».

В лесах дремучих, в чистом поле
Гуляет витязь удалой,
И, повинуясь грозной доле,
Дергач, и тетерев глухой,
И дупельшнеп, и куропатка,
Кулик и рябчик молодой —
Всё исчезает без остатка
Перед десницей роковой.
Бессмертной славою покрытый
И с полновесным ягдташом,
Перед завистливою свитой
Мелькает он с своим ружьем.
Ему предшествует победа!
За ним — досада и раздор!
Где он, там робкая беседа,
Где нет его, там шум и вздор!
Хотите ль знать, как у соседа
Об нем заводят разговор:
«Сам черт в ружье его двуствольном
Нашел квартиру и сидит,
И нас в упрямстве своевольном
Без сожаления стыдит.
Все наши козни, вероломства
Ему нимало не вредят.
Оценит строгое потомство
Его деяний пышный ряд,
Неимоверными хвалами
Его осыплет навсегда,
А мы с своими пуделями,
Как петербургская орда
Поэтов с белыми стихами,
Мы канем в Лету, господа!
Зачем же завистью напрасной
Себя мы будем очернять,
И почему б единогласно
Печальной правды не сказать?
Он — царь охоты?.. Согласимся!
Обуха плеть не перебьет…
И, право, лучше помиримся
С таким злодеем без хлопот!»

Так, наконец, в печали слезной
Один из тружеников рек,
Когда с охоты бесполезной
Пришел домой и занемог.
И тихо вкруг его постели,
Занявшись жирным пирогом,
Друзья усталые сидели
В молчанье мрачном и немом.
Они сидели. Пот кровавый
С их лиц нахмуренных бежал,
И каждый важно, величаво
Свою бутылку осушал.
«Ну что ж, друзья? Ведь справедливо? —
Нахмурясь в очередь свою,
Сказал больной красноречивый.—
Скрепите исповедь мою!
Она, поверьте, благородна
И не унизит никого!
К чему упорствовать бесплодно?
Примите лучше всенародно
Сознанье сердца моего.
Простилось с вами, о заботы,
Мое горячее чело!
Склонись пред ним: он — царь охоты,
Мне сердце вещее рекло».

Умолк. Как воин в лютой сече
На щит расколотый упав,
Или торжественное вече
Новогородцы потеряв,
Или свирепые медведи,
Рыкая жалостно в цепях,
Вздохнули грустные соседи
При этих пагубных словах.
«Увы! Увы! — сказал протяжно
Один задумчивый герой.—
Я вижу сам, борьбе отважной
Конец приходит роковой.
Погибла древняя свобода
Дремучих муромских лесов,
И из великого народа
Республиканцев и стрелков —
О, верх плачевный униженья! —
Растут, исходят поколенья
Немых бесчувственных рабов.
Как Бруты смелые, напрасно
За вольность родины прекрасной
Мы не щадили наших сил.
Но Б<урцов>, цезарь самовластный,
Пришел, увидел, победил!..
Где наши подвиги и слава,
Где милый равенства закон?
Одна осталась нам забава:
Стрелять кукушек и ворон!»
— «Увы! Увы! О горе, горе! —
Повсюду громко раздалось.—
Какое гибельное море
Над нами быстро разлилось!..»

А между тем больной кончался
И отходил уже во мглу,
И пот холодный разливался
По бледному его челу;
Слабел заметно тихий голос…
И вдруг поднялся дыбом волос,
И он, как будто бы пророк,
В жару неистовом изрек:
«Где я? Где я?.. Какие тучи
Над головой моей висят?..
В моей груди — огонь кипучий…
В моей душе — свирепый ад!
Я вижу, вижу ряд ужасных,
Ряд изумительных картин!
Среди охотников несчастных,
На злаке муромских долин,
Среди болот непроходимых,
Между лесов необозримых,
Возник какой-то исполин…
О, верьте, я не очарован!
Мое виденье — не обман!
Броней железной не окован
Фантома гибельного стан…
Он не доспехами стальными,
Он не оружием велик…
С очами каре-огневыми,
Причесан он á la[107] мужик…
В венгерке с черными шнурами,
С ружьем блестящим за спиной,
С кавалерийскими усами,
С полугишпанской бородой,
С улыбкой гения и славы,
Отважный, ловкий, молодой,
Как царь охоты величавый,
Стоит он, светел и румян,
Рассеяв зависти туман!..
Но что?.. Упала предо мною
Завеса будущих времен!
Мой светлый взор не омрачен
Непроницаемою мглою…
Я вижу ясно… Это он!..
О бог великий, бог правдивый!..
То он!.. И что же?.. Перед ним
Толпою бледной, нечестивой
Мы, окаянные, стоим!..
И он величественно страшен,
А мы — в отчаянье смешном.
Венком лавровым он украшен,
А мы — зеленым лопухом!..
Друзья! Свершилось!.. Умираю!..
Внемлите гласу моему.
В последний раз вам завещаю
Повиновение к нему…
Смотрите!.. Вот!.. О други, братья!..
Он здесь!.. Смотрите!.. Вот он!.. Вот!
С его охотничьего платья
Кровь бекасиная течет…
По раменам его играют
Струи каштановых кудрей…
Ружье и пояс украшают
Две пары жирных дупелей…
Прости! Помилуй… Царь охоты!»
И вдруг несчастного постиг
Припадок яростной зевоты,
И, искажая бледный лик,
Прильпе к устам его язык…
Прильпе?.. Но взор его блудящий
Какой-то ужас выражал,
И вдруг, поднявши перст дрожащий,
Он им на что-то указал,
Как будто вымолвить, страдалец,
Он что-то дивное хотел,
Всё дико, пристально смотрел…
Зевнул протяжно, захрапел…
И в воздухе недвижный палец,
Остановясь, окаменел.
Восстали витязи… У мощных
Мороз по коже пробежал,
И их испуганный кагал,
Как рой видений полунощных,
От трупа хладного бежал.

Откуда шум, откуда клики
В веселой Муромской земле?
Какие радостные лики,
Какие светлые enflé[108]
Сидят без горя, без заботы
За преогромнейшим столом…
И между ними царь охоты
С своим торжественным челом…
Шато-марго и дрей-мадера,
Душистый гейцих, ве-се-пе[109]
И всё, что кончится на е,
Как благодатная Венера
Или безумная холера
Гуляет в дружеской толпе.
«Messieurs![110] Товарищи, синьоры,
Маркизы, фоны, господа! —
Гласит веселая орда.—
Отныне скука и раздоры,
Междоусобия и споры
От нас сокрылись навсегда!
Сейчас, сейчас на этом месте
Воздвигнем дружеству алтарь,
И все, не изменяя чести,
Речем торжественно, без лести,
Что Б<урцов> гений наш и царь!
Да, уж давно леса, болота,
Созданья умные и тварь
Давно сказали: он наш царь,
Другого нет царя охоты!»
— «Он царь двуствольного ружья!
Он властелин коростеля,
Он самодержец куропатки,
Он богдыхан перепелов,—
Кричит полсотня голосов.—
Никто, никто ему перчатки
Не смеет бросить из стрелков.
Ура! Ура! Герой Василий!
Прости, что мы до этих пор
Тебя, как должно, не почтили!
Забудь наш бедный загово́р!»
И вдруг с улыбкою приветной
К нему собранье потекло,
И пышно лавр зеленоцветный
Украсил гордое чело.
«Он твой! Он твой! Его делами
Ты, о Василий, заслужил
За то, что воздух пуделями,
Подобно многим, не кормил!
Другого Б<урцов>а в подлунной
Мы не увидим, не найдем…
И верь, на лире многострунной
Твои деянья воспоем!
Ура! Ура!» И хор избранный,
Немного спиртом обуянный,
Лихую песню затянул,
И витязь, лавром увенчанный,
Едва в восторге не уснул!
Но кто, свирепый, долголикий,
Как тень, покинувшая мглу,
Бросая взор угрюмый, дикий,
Стоит задумчиво в углу?
Кто этот муж, который, грозно,
Повеся голову и нос,
Глядит так важно и серьезно
На светлый пир?.. То — Долгиос!
Не имя предков благородных
Себе в наследье он стяжал…
Он сам в число мужей свободных
Господской милостью попал.
Но, бич зверей и птиц ужасный,
Прославясь гибельным ружьем,
До этих пор единогласно
Считался первым он стрелком.
Подобный крепостью Немвроду,
Но побежденный и без сил,
Свою охотничью свободу
Еще он дорого ценил.
Внушенью зависти послушный,
Безумной местию горя,
Не мог он видеть равнодушно
Венка болотного царя.
Итак, в слепом ожесточенье
И с ерофеичем в руке,
Стоял печально в отдаленье
В широком синем сюртуке.
И в этот миг, как фальконетом,
Импровизаторским куплетом
Был уничтожен, поражен…
О боже! Что услышал он?
«Погибла слава Долгиоса!
Он потерялся, оробел,
С кровавой пеною из носа
Стоит в углу и почернел».[111]
Он это слышит!.. Страшно блещет
Зеленый огнь в его очах…
Как вальдшнеп, бьется и трепещет
Большой стакан в его руках…
И наконец, от злобы воя,
Кляня вселенную, как бес,
Из ненавистного покоя
Он с ерофеичем исчез…
Ликуй теперь, победоносец!
Хвала тебе, дубровный царь!
Ты, как великий ружьеносец,
Соорудил себе алтарь!
Пройдут века… Исчезнет слава
Наполеоновых побед,
Но ты, к бессмертью величаво
Ты проложил огромный след.
Умрут и лесть и вероломство,
Как ядовитый василиск,
Тебе ж правдивое потомство
Воздвигнет вечный обелиск…
Твоих соперников накажет,
Сорвет покров туманный с глаз
И временам грядущим скажет:
«Il fut roi, mais de la chasse!»[112]