Борис Пастернак - Лирика 30-х годов

Все разошлись. На прощанье осталась
Оторопь желтой листвы за окном,
Вот и осталась мне самая малость
Шороха осени в доме моем.

Выпало лето холодной иголкой
Из онемелой руки тишины
И запропало в потемках за полкой,
За штукатуркой мышиной стены.

Если считаться начнем, я не вправе
Даже на этот пожар за окном.
Верно, еще рассыпается гравий
Под осторожным ее каблуком.

Там, в заоконном тревожном покое,
Вне моего бытия и жилья,
В желтом, в синем и красном — на что ей
Память моя? Что ей память моя?

Под сердцем травы тяжелеют росинки,
Ребенок идет босиком по тропинке,
Несет землянику в открытой корзинке,
А я на него из окошка смотрю,
Как будто в корзинке несет он зарю.

Когда бы ко мне побежала тропинка,
Когда бы в руке закачалась корзинка,
Не стал бы глядеть я на дом под горой,
Не стал бы завидовать доле другой,
Не стал бы совсем возвращаться домой.

Если б, как прежде, я был горделив,
Я бы оставил тебя навсегда,
Все, с чем расстаться нельзя ни за что,
Все, с чем возиться не стоит труда, —
Надвое царство мое разделив.

Я бы сказал:
— Ты уносишь с собой
Сто обещаний, сто праздников, сто
Слов. Это можешь с собой унести.

Мне остается холодный рассвет,
Сто запоздалых трамваев и сто
Капель дождя на трамвайном пути,
Сто переулков, сто улиц и сто
Капель дождя побежавших вослед.

Отнятая у меня, ночами
Плакавшая обо мне, в нестрогом
Черном платье, с детскими плечами,
Лучший дар, не возвращенный богом.

Заклинаю прошлым, настоящим,
Крепче спи, не всхлипывай спросонок,
Не следи за мной зрачком косящим,
Ангел, олененок, соколенок.

Из камней Шумера, из пустыни
Аравийской, из какого круга
Памяти — в сиянии гордыни
Горло мне захлестываешь туго?

Я не знаю, где твоя держава,
Я не знаю, как сложить заклятье,
Чтобы снова потерять мне право
На твое дыханье, руки, платье.

Земляника душистая сплошь
Окатила подножия рощ.
Черника, куда ни пойдешь,
Закапала кочки, как дождь.

И пальцы и губы твои
В их липкой лиловой крови.
На плечи загаром легла
Благодать золотого тепла.

По душе нам с тобою пришлись
Эти сечи, поляны, палы,
Просторная, блеклая высь,
Тонконогих берёзок стволы.

Звон кузнечиков легок и сух.
Он, как песня, ласкает нам слух.
Эту песню июльскую мы
Вспомним в синем затишье зимы.

Вспомним поля медовую сушь,
Мхов лесных голубое шитье,
Шмеля придорожного плюш, —
Все летнее счастье свое.

И долго, и долго, мой друг,
В дни седые морозов и вьюг
С наших рук и бровей не сойдет
Знойных дней золотистый налет.

И бодро пойдем мы с тобой
Под легкою ношей труда,
Как шли васильковой тропой
Вдаль, где леса темнела гряда.

В. Семеновской

Поднимись по тропинке на темя высокой горы,
Встань у края обрыва
И взгляни, как за Волгой лугов разлетелись ковры,
Как синеет лесная дремучая грива.

И, мечтой улетая туда, где туманы легли,
К полным тайны и сумрака борам, —
Ты вздохни всей громадой воды и цветущей земли,
Всем великим простором.

Ты почувствуешь, как вырастает и крепнет душа,
Обновляется клетка за клеткой.
Красноствольные сосны тебя обступили, дыша
Каждой дымчатой веткой.

А внизу, пред подножием глинисто-рыжих холмов,
Весь в звучании бодрого гула,
Расстилается Юрьевец лентой садов и домов,
Унжа к Волге сестрою прильнула.

О, каких эта ширь не навеет видений и дум!
Вспомнишь древние были.
Вот по этим тропинкам ступал протопоп Аввакум,
Здесь и меч, и пожары народную силу губили.

И, раздев бедняка, разживались казною купцы,
Надрывался бурлак по пескам юрьевецким.
Та пора далека. Заживают былого рубцы
Под целительным солнцем советским.

Посмотри: из прохладно-зеленой лесной темноты,
Из разбуженных недр захолустья
Быстроходная Унжа несет смоляные плоты
На раздолье веселого устья.

Лесопилка — оса над поволжской звенит шириной,
И скликают народ на работу заводы.
Не княжой, не купеческий — новый, иной
Город смотрится в светлые воды.

Голубые дворцы пароходов плывут по реке,
Веют флаги, так празднично-ярки.
Крылья чаек блестят. Быстрый катер бежит налегке,
Тихо тянутся грузные барки.

А когда от заката зардеют края облаков
И тепло озарятся крутые откосы, —
Как торжественно песни густых пароходных гудков
Оглашают притихшие плесы!

Мотыльками трепещут огни в подступающей мгле.
Потемнела верхушка далекого стога,
И дрожит от луны на речном переливном стекле
Золотая дорога.

Ничего нет на свете прекрасней дороги!
Не жалей ни о чем, что легло позади.
Разве жизнь хороша без ветров и тревоги?
Разве песенной воле не тесно в груди?

За лиловый клочок паровозного дыма,
За гудок парохода на хвойной реке,
За разливы лугов, проносящихся мимо,
Все отдать бы готов беспокойной тоске.

От качанья, от визга, от пляски вагона
Поднимается песенный грохот — и вот
Жизнь летит с озаренного месяцем склона
На косматый, развернутый ветром восход.

За разломом степей открываются горы;
В золотую пшеницу врезается путь,
Отлетают платформы, и с посвистом «скорый»
Рвет тугое пространство о дымную грудь.

Вьются горы и реки в привычном узоре,
Но по-новому дышат под небом густым
И кубанские степи, и Черное море,
И суровый Кавказ, и обрывистый Крым.

О, дорога, дорога! Я знаю заране,
Что, как только потянет теплом по весне,
Все отдам я за солнце, за ветер скитаний,
За высокую дружбу к родной стороне!

Желта и уныла пустыня. Гудит негодующий ветер,
Белесых песков подвигая сухие сыпучие груды.
Кругом поглядишь — только небо, да жесткий
   кустарник, да эти
Упрямо один за другим идущие к югу верблюды.
Ты едешь и день, и неделю, а все нет конца
    Кара-Кумам.
От душного, пыльного зноя становятся грузными веки,
И месяц, как ломтик арбуза, стоит в саксауле
   угрюмом,
И, к морю добраться не в силах, в песок зарываются
   реки.
Но будь терпеливым, и скоро, ладонью глаза
   прикрывая,
Увидишь далеко-далеко в просторно струящемся зное,
У серых отрогов Тянь-Шаня, высокого горного края,
Зеленый и свежий оазис, цветенье земли золотое.
Сюда провели по каналу в пески сыр-дарьинскую
   воду, —
И хлопок цветет белоснежный, и рис овевает
   прохлада.
Строитель с киркой вознесенной стоит, улыбаясь
   народу,
Гигантом из серого камня среди многошумного… сада.

Солнцестан без воды — это желтый платок:
Ни дорог, ни полей, ни аула,
Только ребра холмов, да горячий песок,
Да сухие пучки саксаула.
Но вода в Солнцестане — и поле и сад.
Под ее неумолчное пенье
Зелен рис на полях, и упруг виноград,
И хлопчатника пышно цветенье.
Здесь колхозная делится строго вода.
Целый год садоводы-узбеки,
Говорливых арыков плетя невода,
Разбирают на ниточки реки.
И недаром работают влага и жар,
Не напрасно копает лопата.
Выходи поглядеть на осенний базар,
Как земля Солнцестана богата!
Вот скрипучий арбуз, — он, как тигр, полосат.
Вот янтарные груши и дыни,
Бархатистый урюк, наливной виноград —
Золотистый и дымчато-синий.
А за ближним арыком, где дремлет кишлак,
Подставляя под солнышко спину,
К шелковичной листве прилепился червяк
И спускает слюну-паутину.
Надо с кокона тихо ее размотать,
Не порвать, не запутать без толку, —
И начнет со станка эта нитка бежать
Золотистою пряжею шелка.
Посмотри на хлопчатник, простой, как бурьян,
Лебединого пуха он краше.
Шлет на север тюками его Солнцестан,
На текстильные фабрики наши.
И несчетно богат бесконечный простор,
Сила в нем пробудилась живая.
Плодоносны долины, а грудь этих гор —
Всех металлов цветных кладовая.
Вот каков Солнцестан, золотой Солнцестан!
Он лежит, как халат златотканый,
Там, где снежных хребтов голубой караван
Прорезает степные туманы.