Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

Не был мошенником, пакостником,
гением тоже навряд,
да вот придется быть памятником —
редкий я фрукт, говорят.

Горькие или игривые
сыплют вопросы подчас:
«Правда, что вы эмигрировали?
Что же вы бросили нас?»

Где мне могилу выроют?
Знаю одно — на Руси.
Памятники не эмигрируют,
как их ни поноси.

Как я там буду выглядеть:
может, как Лаокоон,
змеями сплетен и выдумок
намертво оплетен?

Или натешатся шутками,
если, парадный вполне,
стану похожим на Жукова —
грузом на слоноконе.

Маршал, не тошно от тяжести,
свойственной орденам?
Лучше пришлись бы, мне кажется,
вам фронтовые сто грамм.

Наши поэты — не ротами,
а в одиночку правы,
неблагодарную Родину
тоже спасали, как вы.

Но ненапрасно громили мы
монументальный быт.
Мраморными и гранитными
нам не по нраву быть.

В центре застыв прибульваренно,
Высоцкий — он сам не свой,
слепленный под Гагарина,
оперный, неживой.

Сколько мы набестолковили.
Даже Булата, как встарь,
чуточку подмаяковили.
Разве горлан он, главарь?

Сверстники-шестидесятники,
что ж, мы сошли насовсем,
смирненько, аккуратненько
на пьедесталы со сцен?

Сможем и без покровительства,
бремя бессмертья неся,
как-нибудь разгранититься
или размраморниться.

Не бронзоветь нам ссутуленно,
и с пьедестала во сне
Беллочка Ахмадулина
весело спрыгнет ко мне.

Во всех языках на свете,
                                                 конечно, много есть злого,
но все-таки доброго больше,
                                                   и с ним я нигде не один,
и я обожаю по-детски
                                       простое английское слово,
пахнущее крахмалом,
                                         шуршащее «Tuck me in…»
Я вечно был в детстве мерзлявым,
                                                               как досоветская барышня,
среди всех счастливцев не мерзших
                                                                каким-то я был не таким:
«Дует сквозь одеяло.
                                        Ты подоткни его, бабушка…» —
это и было наше
                                      русское «Tuck me in…»
Мой сын краем уха слышал
                                                про Сталина
                                                                      и про Берию,
в свои пятнадцать он маленький,
                                                                хотя почти исполин,
его голова в Оклахоме,
                                               а ноги там, где «Siberia»,
и он, как ребенок, просит:
                                                «Мамочка, tuck me in…»
Когда она засыпает,
                                        устав от школьных тетрадок,
от двух сыновей и мужа —
                                             от всех своих трех мужчин,
едва коснувшись губами
                                              растрепанных мужниных прядок,
шепчет она чуть слышно
                                              измученное «Tuck me in…»
И, подоткнув одеяло,
                                     я глажу ее и глажу,
последнюю мою маму,
                                         уже не без ранних седин,
но все-таки первой мамы
                                             я ощущаю пропажу
и невозможность по-русски
                                                    ее попросить: «Tuck me in…»

Я живу в государстве по имени КАК БЫ,
где, как это ни странно,
                                       нет улицы Кафки,
где и Гоголя как бы читают,
                                                а как бы и Хармса,
где порой как бы любят,
                                             но как бы и не без хамства.
«Это правда, что все как бы пьют
                                                     в государстве по имени КАК БЫ?»
Есть, кто как бы не пьет,
                                          и, поверьте мне,
                                                                                как бы ни капли…
«Что вообще за народ эти самые ваши КАКБЫЙЦЫ?»
Как бы милый вполне,
                                но бывают порой как бы воры и как бы убийцы…
В основном, все мы как бы радушны
                                                            и как бы достойны.
Все у нас поголовно за мир,
                                               но бывают порой как бы войны.
В стольких кухоньках — как бы Чечня,
                                                                  где побоища, словно с врагами,
сапогами,
                   ножами кухонными и утюгами.
Наше КАК БЫ — везде,
                                       словно будничное полоумье.
Как бы судьи в суде,
                                   как бы думающие — в Думе.
Мне раскрыла КАКБЫЙКА одна
                                                           свою крошечную как бы тайну:
«Я в вас как бы навек влюблена.
                                                            Вас читаю и как бы вся таю…»
Я хочу перед Богом предстать
                                                    как я есть,
                                                                      а не как бы,
                                                                                             не вроде —
лишь бы «как бы счастливым» не стать
                                                                     в «как бы жизни»
                                                                                                      и «как бы свободе».

Хотел бы я спросить Андрюшу,
а помнит ли сегодня он,
как мы с ним жили
                                            душа в душу
под звуки собственных имен.
Они в божественном начале,
не предвещающем конца,
так упоительно звучали
в метро,
                в общагах,
                                     у костра.
Встречали нас в таком восторге
в Москве ветровки, гимнастерки
и джинсы рваные в Нью-Йорке,
где ждали тоже перемен
веснушки,
                    как глаза колен.

В стихах был свежий привкус утра,
а имена гремели столь
неразлучаемо, как будто
свободы сдвоенный пароль.
Но та свобода двух мальчишек
была,
             чтоб не был в ней излишек,
под взглядами не снятых с вышек
гулаговских прожекторов.
Сдирали со щитов афиши.
Стучали кулачищем свыше.
Шуршали в уши словно мыши:
«Вы будьте, хлопчики, потише.
Не наломайте лишних дров!»
Мы их ломали непрерывно,
и как там с нами ни воюй,
во многом были мы наивны,
но так раскованно порывны,
словно рискованные рифмы
с губ, где не высох поцелуй.
А помнишь, вышли мы от Гии
Данелия —
                     совсем другие,
чем иногда теперь,
                                        когда…
Забудем…
                Главное — тогда.
Итак, мы вышли в ночь.
                                       От Гии.
Она была так молода,
и ей, как нам, тогда хотелось
в какую-нибудь завертелость,
и безо всякого стыда.
Да и нечисты все стыды,
когда здесь Чистые пруды.
Андрей всегда шел «на авось»,
но, чтобы нам с народом слиться,
найти в ту ночь во всей столице
ни девушки не удалось.
Мы подзавяли…
                         Шли устало,
но приключенье не настало,
Шла «Аннушка» неутомимо,
и кто-то — вроде сам трамвай,
такой сверкающий и красный,
поняв, что поиск наш — напрасный,
нам прохрипел: «Ребя, — давай!».
«Андрей, догоним, — и на хвост!» —
я предложил.
                          Ответ был прост,
тем более что нам Булгаков
отеческих не сделал знаков,
поскольку «Аннушка» была
трамваем тем под буквой «А».

И понеслись мы
                                  через рельсы,
как от пожара погорельцы,
и, словно он штаны прожег,
синхронно сделали прыжок.
Вдруг —
                  так, что слышать мог Урал,
гимн репродуктор заиграл!!!

Как жаль, что нас не видел Гия,
когда, одетые вполне,
мы, как два мальчика нагие
на красном взмыленном коне,
тряслись под утро вместе с гимном
на том хвосте гостеприимном
в полупроснувшейся стране.
Потом, как водится в России,
в трамвай нас люди пригласили,
и «Три семерки» из горла
нам родина преподнесла.
Автобусники.
                     После смены.
С Марьиной Рощи.
                                    Джентльмены.
Сказали:
                  «Мы не за рулем.
Есть вобла.
                    Может, вобланем?»
Один, глядящий всех бодрей,
мне вдруг сказал:
                               «Ты ведь Андрей?»
А кореш в несколько мгновений
Андрея разглядел:
                                 «Евгений?»
Мы, распрощавшись,
                                        хохотали,
как мы с тобой друг другом стали.
А что случилось после с нами, —
наверно, это мы не сами.

Мы сами —
                   это только те
у «Аннушки»,
                        на том хвосте…