Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 1)

В кишеньи брезгуя погрязть,
души своей ценя мерцание,
отверг я действие и страсть,
избрав покой и созерцание.

Вполне собою лишь в постели
мы смеем быть, от века прячась,
и потому на самом деле
постель — критерий наших качеств.

Тьмы совершенной в мире нет,
в любом затменьи преходящем
во тьме видней и ярче свет
глазам души, во тьму глядящим.

Все творческие шумные союзы
основаны на трезвой и неглупой
надежде изнасилованья Музы
со средствами негодными, но группой.

Вконец устав от резвых граций,
слегка печалясь о былом,
теперь учусь я наслаждаться
погодой, стулом и столом.

Нам жены учиняют годовщины,
устраивая пиршество народное,
и, грузные усталые мужчины,
мы пьем за наше счастье безысходное.

Когда родник уже иссяк
и слышно гулкое молчание,
пусты потуги так и сяк
возобновить его журчание.

И жить легко, и легче умирать
тому, кто ощущает за собой
высокую готовность проиграть
игру свою в момент ее любой.

Пылким озарением измучен,
ты хрипишь и стонешь над листом
да, поэты часто пишут лучше,
чем когда читаешь их потом.

Не осуждай меня, Всевышний,
Тебе навряд ли сверху внятно,
как по душе от рюмки лишней
тепло струится благодатно.

Жил бы да жил, не тужа ни о чем,
портит пустяк мой покой:
деньги ко мне притекают ручьем,
а утекают — рекой.

Любую стадную коммуну
вершит естественный финал:
трибун восходит на трибуну,
провозглашая трибунал.

Не зря мои старанья так упорны:
стишки мои похожи, что не странно,
законченным изяществом их формы
на катышки козла или барана.

Вот чудо: из гибельной мглы
бежишь от позора и муки,
а в сердце осколок иглы
вонзается болью разлуки.

Ни в чем и ни в ком не уверен,
сбивается смертный в гурты,
колебля меж Богом и зверем
повадки свои и черты.

Добро, набравши высоту,
зла непременно достигает,
а тьма рождает красоту
и свету родственно мигает.

Как начинается служение?
Совсем не в умственном решении.
А просто душу мучит жжение
и отпускает при служении.

Мягчайшим расстилаются ковром,
полны великодушия и жалости,
любовью одержимы и добром
убийцы, отошедшие по старости.

Судьба то бьет нас, то голубит,
но вянет вмиг от нашей скуки:
фортуна — женщина и любит,
чтоб к ней прикладывали руки.

В моде нынче — милая естественность
полной слепоты и неготовности,
знание — жестокая ответственность,
а наивность — паспорт невиновности.

В нас много раскрывается у края
и нового мы много узнаем
в года, когда является вторая
граница бытия с небытием.

Если б еще бабы не рожали —
полный наступил бы перекур:
так уже бедняжки возмужали,
что под юбку лезут к мужику.

В период войн и революций
не отсидеться в хате с края —
мы даже чай гоняем с блюдца,
кому-то на руку играя.

Душа летит в чистилище из морга,
с печалью выселяясь на чердак:
создавши мир, Бог умер от восторга,
успев лишь на земле открыть бардак.

Еврейский дух силен в компоте
духовных помыслов и тем,
но больше нас — без крайней плоти
и крайне плотских вместе с тем.

В тот час, когда Всевышний Судия,
увидев, как безоблачно я счастлив,
долил мне слез в кастрюлю бытия,
день был угрюм, неярок и ненастлив.
Горел тупой азарт во всех глазах,
толпа ногами яростно сучила,
моя кастрюля стыла в небесах,
и радость в ней слегка уже горчила.

Себя отделив от скотины,
свой дух охраняя и честь,
мы живы не хлебом единым —
но только покуда он есть.

Злые гении природы
над Россией вьются тучей,
манит их под наши своды
запах выпивки могучий.

Бутылка стоит истуканом,
свой замысел пряча на дне:
пожертвовав душу стаканам,
теплом возродиться во мне.

Кто-нибудь, кто юрче и хитрее,
должен быть виновен и в ответе,
следовало выдумать еврея,
если б его не было на свете.

Смотрю косым на правду взглядом,
боюсь ее почти всегда:
от правды часто веет смрадом
доноса, сыска и суда.

Что-то поломалось на Руси
в самой глубине ее основ:
дети еще только пороси,
а уже ухватка кабанов.

Какой выразительной пластики в лицах
добилась природа, колдуя над ликом:
такое под утро однажды приснится —
и в липком поту просыпаешься с криком.

Еще я имею секреты
и глазом скольжу по ногам,
но дым от моей сигареты
уже безопасен для дам.

Мир запутан и таинственен,
все в нем смутно и темно,
и дороги к чистой истине
пролегают сквозь гавно.

Соль услады слабаков,
тонкий звук на ножках хилых —
на пространстве всех веков
смех никто убить не в силах.

В житейскую залипнув паутину,
не думая о долге перед вечностью,
ищу я золотую середину
меж ленью, похуизмом и беспечностью.

Знать важно — с кем, важны последствия,
а также степень соответствия;
когда учтен весь этот ряд,
то ебля — вовсе не разврат.

Если в бабе много чувства
и манерная манера,
в голове ее — капуста
с кочерыжкой в виде хера.

Судьбой доволен и женой,
живу, копаясь в пыльных книжках,
и крылья реют за спиной,
и гири стынут на лодыжках.

Никто не знает час, когда
Господь подует на огарок;
живи сегодня — а тогда
и завтра примешь как подарок.

Вслед гляжу я обязательно,
как, нисколько не устав,
девка вертит обаятельно
тазоветреный сустав.

Порой нисходит Божья милость,
и правда сказке подражает:
недавно мне соседка снилась,
и вот на днях она рожает.

Бог, изощренный в высшей мере,
коварной скрытности лишен —
о чем узнав, мудак уверен,
что сыщет истину лишь он.

Где-то уже возле сорока
глядя вверх медлительно и длинно,
вдруг так остро видишь облака,
словно это завтра будет глина.