Владимир Высоцкий - Книга 1

В тот вечер я не пил не пел,
Я на нее вовсю глядел,
Как смотрят дети, как смотрят дети,
Но тот, кто раньше с нею был,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Сказал мне, чтоб я уходил,
Что мне не светит.
И тот, кто раньше с нею был,
Он мне грубил, он мне грозил,
А я все помню, я был не пьяный.
Когда ж я уходить решил,
Она сказала: „Не спеши.”
Она сказала: „Не спеши.
Ведь слишком рано“.
Но тот, кто раньше с нею был,
Меня, как видно, не забыл
И как-то в осень
И как-то в осень
Иду с дружком, гляжу — стоят.
Они стояли молча в ряд
Они стояли молча в ряд
Их было восемь.
Со мною нож. Решил я: „Что ж.
Меня так просто не возьмешь.
Держитесь, гады!
Держитесь, гады!“
К чему задаром пропадать?
Ударил первым я тогда
Ударил первым я тогда,
Так было надо.
Но тот, кто раньше с нею был,
Он эту кашу заварил
Вполне серьезно,
Вполне серьезно.
Мне кто-то на плечи повис,
Валюха крикнул: „Берегись!“
Валюха крикнул: „Берегись!“,
Но было поздно.
За восемь бед один ответ.
В тюрьме есть тоже лазарет.
Я там валялся,
Я там валялся.
Врач резал вдоль и поперек.
Он мне сказал: „Держись, браток!“
Он мне сказал: „Держись, браток!“
И я держался.
Разлука мигом пронеслась,
Она меня не дождалась,
Но я прощаю, ее прощаю.
Ее, как водится, простил
Того ж, кто раньше с нею был,
Того ж, кто раньше с нею был,
Я не прощаю!
Ее, конечно, я простил,
Того ж, кто раньше с нею был,
Того ж, кто раньше с нею был,
Я повстречаю!

Нам ни к чему сюжеты и интриги,
Про все мы знаем, все, чего ни дашь,
Я, например, на свете лучшей книгой
Считаю кодекс уголовный наш.
И если мне неймется и не спится,
Или с похмелья нет на мне лица,
Открою кодекс на любой странице,
И не могу, читаю до конца.
Я не давал товарищам советы,
Но знаю я, разбой у них в чести,
Вот только что я прочитал про это:
Не ниже трех, не свыше 10.
Вы вдумайтесь в простые эти строки,
Что нам романы всех времен и стран,
В них есть бараки, длинные, как сроки,
Скандалы, драки, карты и обман.
Сто лет бы мне не видеть этих строчек,
За каждой вижу чью-нибудь судьбу,
И радуюсь, когда статья не очень:
Ведь все же повезет кому-нибудь.
И сердце стонет раненною птицей,
Когда начну свою статью читать,
И кровь в висках так ломится, стучится,
Как мусора, когда приходят брать.

Зачем мне считаться шпаной и бандитом,
Не лучше ль податься мне в антисемиты,
На их стороне, хоть и нету законов,
Поддержка и энтузиазм миллионов.
Решил я, и значит кому-то быть битым,
Но надо ж узнать, кто такие семиты,
А вдруг это очень приличные люди,
А вдруг из-за них мне чего-нибудь будет.
Но друг и учитель, алкаш с бакалеи,
Сказал, что семиты — простые евреи,
Да это ж такое везение, братцы,
Теперь я спокоен, чего мне бояться.
Я долго крепился, и благоговейно
Всегда относился к Альберту Эйнштейну
Народ мне простит, но спрошу я невольно,
Куда отнести мне Абрама Линкольна.
Средь них пострадавший от Сталина Каплер,
Средь них уважаемый мной Чарли Чаплин,
Мой друг Рабинович и жертвы фашизма,
И даже основоположник марксизма.
Но тот же алкаш мне сказал после дельца,
Что пьют они кровь христианских младенцев,
И как то в пивной мне ребята сказали,
Что очень давно они бога распяли.
Им кровушки надо, они без запарки
Замучили, гады, слона в зоопарке.
Украли, я знаю, они у народа
Весь хлеб урожая минувшего года.
По Курской, Казанской железной дороге
Построили дачи, живут там, как боги,
На все я готов, на разбой и насилье,
Бью я жидов, и спасаю россию.

Сгорели мы по недоразуменью,
Он за растрату сел, а я за ксению.
У нас любовь была, но мы рассталися,
Она кричала, б…, сопротивлялася.
На нас двоих нагрянула ЧК,
И вот теперь мы оба с ним „ЗК“,
„ЗК“ Васильев и Петров „ЗК“
А в лагерях не жизнь, а темень тьмущая,
Кругом майданщики, кругом домушники,
Кругом ужасное к нам отношение
И очень странные поползновения.
Ну, а начальству наплевать, за что и как,
Мы для начальства те же самые „ЗК“
„ЗК“ Васильев и Петров „ЗК“.
И вот решили мы, бежать нам хочется,
Не то все это очень плохо кончится,
Нас каждый день мордуют уголовники
И главный врач зовет к себе в любовники.
И вот в бега решили мы, ну, а пока,
Мы оставалися все теми же „ЗК“,
„ЗК“ Васильев и Петров „ЗК“.
Четыре года мы побег готовили,
Харчей три тонны мы наэкономили,
И нам с собою даже дал половничек
Один ужасно милый уголовничек.
И вот ушли мы с ним в руке рука,
Рукоплескала нашей дерзости „ЗК“,
„ЗК“ Петрову и Васильеву „ЗК“.
И вот идем по тундре мы, как сиротиночки,
Не по дороге все, а по тропиночке.
Куда мы шли, в Москву или в Монголию,
Он знать не знал, паскуда, а я тем более.
Я доказал ему, что запад — где закат,
Но было поздно, нас зацапала ЧК,
„ЗК“ Петрова и Васильева „ЗК“.
Потом приказ про нашего полковника,
Что он поймал двух очень крупных уголовников.
Ему за нас и деньги, и два ордена,
А он от радости все бил по морде нас.
Нам после этого прибавили срока,
И вот теперь мы те же самые „ЗК“
„ЗК“ Васильев и Петров „ЗК“.

Вот раньше жизнь —
И вверх и вниз
Идешь без конвоира,
Покуришь план,
Пойдешь на бан
И щиплешь пассажира.
А на разбой
Берешь с собой
Надежную шалаву,
Потом берешь кого-нибудь
И делаешь „варшаву“.
Пока следят,
Пока грозят,
Мы это дело переносим.
Наелся всласть,
Но вот взялась
Петровка 38.
Прошел детдом, тюрьму, приют
И срока не боялся,
Когда ж везли в народный суд,
Немного волновался.
Зачем нам врут:
Народный суд, —
Народа я не видел.
Судье простор,
И прокурор
Тотчас меня обидел.
Ответил на вопросы я,
Но приговор с издевкой,
И не согласен вовсе я
С такой формулировкой.
Не отрицаю я вины,
Не в первый раз садился,
Но написали, что с людьми
Я грубо обходился.
Неправда, тихо подойдешь,
Попросишь сторублевку,
Причем тут нож,
Причем грабеж,
Меняй формулировку…
Эх, был бы зал,
Я б речь сказал:
„Товарищи родные,
Зачем пенять,
Ведь вы меня
Кормили и поили,
Мне каждый деньги отдавал,
Без слез, угроз и крови.
Огромное спасибо вам
За все на добром слове“.
Этот зал
Мне б хлопать стал,
И я, прервав рыданья,
И тихим голосом сказал:
"Спасибо за вниманье“.
Ну, правда ведь,
Ну правда ведь,
Что я грабитель ловкий,
Как людям мне в глаза смотреть
С такой формулировкой?