Жан Молине - "Желаний своевольный рой". Эротическая литература на французском языке. XV-XXI вв.
К этому нужно добавить языковую проблему, требующую сменить весь наш привычный лексикон, а это куда сложней, чем сказать себе: «мой папа стал бабой» или «дедушка моих детей превратился в женщину». Кто посмеет отнестись к этой ситуации с юмором, даже если она в чем-то и выглядит комичной? Вот видишь, я верчусь на одном месте как волчок, и трещу как сорока…
— …но Дамьен…
Ах, конечно, Дамьен… ты хочешь с ним встретиться, посмотреть, как он вырос… узнаю прежнего любящего отца. Если он бросится в твои объятия с криком: «Дедуля, ну, где ж ты пропадал?» — семейство умиленно зааплодирует; тут-то мы и убедимся, что наши дети легко свыкаются с любыми переменами. Такой вариант был бы совсем неплох, ведь кроме Дамьена есть еще и Жереми. Исалина привыкла сидеть с внуком по средам. Она с ним гуляет, рассказывает сказки, водит в кукольный театр… В эту среду она тоже поедет за Дамьеном в детский сад, вот и уговори ее взять тебя с собой, у нее нет причин для отказа; ты подождешь его во дворе вместе с ней. И не беспокойся, я ничего ему не скажу, да у меня попросту язык не повернется сообщить ему такое. Пускай ребенок, невинная душа, разбирается сам!
И вот наступила среда, день встречи. Дамьен радостно бросился к бабушке, как обычно ждавшей его у выхода. Но, увидев рядом с ней странную спутницу, встревожился, а услышав «Здравствуй, Дамьен!», произнесенное низким баритоном, завопил, что это «не настоящая дама, а липовая, лицо у нее — как у клоуна, и шишка у нее на горле, как у его папы, и губы жирные, и ножищи огромные, и ручищи страшные, такими только маленьких детей душить». И, дрожа как осиновый лист, заключил:
— Не хочу, чтобы она ехала с нами в машине, это волк, переодетый бабушкой!
Исалина, восхищенная живостью ума и остротой восприятия своего внука, с нескрываемым удовольствием пересказала эту сцену дочери. В каждом ее слове звучало злорадное торжество. Она была в восторге от того, что современные дети так смело выражают свои эмоции, наплевав на традиционное почтение к всемогущим взрослым.
«Все-таки эта детская жестокость ужасна, бедный папа Кати!» — подумала Жюдит, отметив про себя, что впервые назвала отца «папа Кати», а не «ката…». Но тут же решила умерить злобную радость, которая угадывалась под маской благопристойности, надетой матерью, и напомнила ей, что дети растут быстро и время проходит так же быстро. Кто сможет сейчас предсказать реакции Дамьена-подростка? Может, ему даже понравится величать своего деда «Кати». В этом возрасте мальчишки любят шокировать окружающих эпатажными выходками. Кто, например, помешает ему вдруг, ни с того ни с сего, огорошить приятелей гордым заявлением: «Ну, у меня дома есть кое-что покруче: мой дед — женщина!» — или сказать то же самое на менее изысканном языке, который обожают все подростки: «Эй, ты, крезанутый, а мой дед — баба!»
Исалина попросила Жюдит оставить при себе свои злобные выпады: пока Дамьен подрастет и поумнеет, время все расставит по своим местам. Типично исалиновский стиль: держать язык за зубами во имя соблюдения приличий, не давать воли эмоциям ради семейного единства и общественного спокойствия… «Ох, до чего же все это нелепо!» — подумала Жюдит, но больше не посмела атаковать «каменную стену».
Вечером того же дня, когда бредовая выходка отца едва не поставила под угрозу устоявшуюся жизнь семьи, Жюдит читала Дамьену сказку, полную фантастических приключений, и вдруг ей пришло в голову, что, если бы ее сыновьям не предстояло вырасти, напрочь забыв волшебный мир детства и вступив в следующий безжалостный, железобетонный мир школьной жизни, она могла бы сказать им спокойно, как ни в чем не бывало, что их дедушку превратила в женщину зловредная фея Гадафу из Гспона, и ее заклятие потеряет силу только после свадьбы старшего из них. Во времена фей и колдунов детей женили очень рано, поскольку продолжительность жизни была короткой, и злые чары, соответственно, разрушались гораздо быстрей. Но кто же, кто в наши дни позволит себе, не рискуя прослыть дураком или полным психом, прибегнуть к такому решению?!
Тупик. Остается только ждать.
Уютно примостившись в теплых надежных объятиях Патрика, Жюдит никак не может определить собственное состояние: проснулась она, что ли, или еще дремлет, или ей снится, что она не спит? Во всяком случае, она слышит, как скрипит зубами, а в голове у нее мелькают бессвязные картинки: вот Исалина, уроженка Н., закутанная в мантию Царицы Ночи, сотрясаясь от необузданной ярости, в какую обычно впадают разгневанные дивы, нанимает через интернет киллера-пакистанца, чтобы заказать ему это новое существо, этого мутанта, — бывшего отца и деда, подорвавшего семейные устои и посеявшего смуту в мозгах ее дочери. Мотив: избавить Дамьена и Жереми от тягот отрочества… Преступление во имя благой цели — разве это не разумно, дооочь моя-а-а?!
Матушка, матушка, да имеешь ли ты право?..
Потом все улаживается: Гадафу из Гспона, наконец, обезврежена, Кати снова превращается в Хильдерика, дети обретают прежнего деда, который, в свой черед, начинает рассказывать им волшебные сказки. Жизнь входит в привычную колею, happy end! Кошмар окончился, едва начавшись.
Но тут раздается глухой шум, и чей-то голос кричит:
— Кто там колотит в дверь?
— Я, реальность. Отворяй скорей!
— А я продавец снов. Прочь отсюда!
И Жюдит слышит собственный голос:
Хильдерик и Кати
В лодочке плывут.
Хильдерик упал за борт,
Кто остался тут?
— Никто, — отвечает реальность, — поскольку один из них заключен в другом.
Жюдит вслушивается в мерные удаляющиеся шаги и чувствует, что ей безумно хочется проснуться, а потом слышит — или, может, ей только чудится, что слышит, — череду ясных звуков, коротенькую мелодию, сложенную из нескольких простых нот. Но до чего же странно: звук «а» вдруг начинает растягиваться, искажая слова: опера-а-ация, деформа-а-ация, адапта-а-ация, а следом разверзаются другие бездны: «катастрофа» переходит в «ката», «ката» в «ката-ге», а «ката-ге» вырастает до катагенеза[85].
— Как же так, — шепчет Жюдит, — ведь это обратная эво-лю-у-уция!..
Дороте Жанен. Моя мама. Рассказ
Дороте Жанен [Dorothée Janin] — современная французская писательница и журналистка, автор романа «Жизнь на земле» [ «La Vie sur terre», 2007] и сборника из пятнадцати новелл «Микки Маус Розенбергер и другие заблудшие» [ «Mickey Mouse Rosenberger: et autres égarés», 2010]; снимается в кино; работает в журнале «Grazia». Рассказ «Моя мама» [ «Ma mère»] взят из этого сборника.
В наше время тема смены пола довольно часто встречается в кино и в литературе. Вероятно, грядущие поколения будут относиться к этой проблеме спокойно, как поколения второй половины XX века научились невозмутимо относиться к свободной любви.
Перевод Александры Васильковой. Перевод рассказа выполнен по изданию «D. Janin. Mickey Mouse Rosenberger: et autres égarés» [Denoël, 2010].
Моя мама
Моя мама красивее твоей. Да что говорить — она красивее всех женщин на свете, вместе взятых.
Когда моя мама идет по улице — береги глаза, бывает, у людей зрачки наизнанку выворачиваются. Дело прежде всего в ее походке: мама ступает так, будто ее ноги — два маятника в неустанном встречном движении. Если прочертить на тротуаре линию, соединяющую ее следы, то линия эта окажется прямой, как стебель подсолнуха, и потому все остальное ритмично покачивается вправо-влево. Подбородок у нее всегда задран, а спину она держит до того прямо, что кажется, будто к макушке у нее привязана нитка, которая тянется к небу. Волосы у нее светлые, можно подумать, это парик, носик маленький-маленький, хорошенький, с крохотными ноздрями, словно кто-то — тюк, тюк — поставил кончиком кисти две аккуратные точечки. Глаза зеленовато-синие и отливают всеми цветами радуги, как нефтяная пленка на луже, а ресницы длиннющие — и как только верхние с нижними не перепутываются, когда она ими взмахивает: медленно, долго опускает и поднимает, а иногда машет быстро-быстро, ресницы так и мелькают, словно крылья привязанной за лапку колибри. Но самое чудесное — то, что мне нравится больше всего, — ее акцент. Думаю, она нарочно его подчеркивает. Во всяком случае, она никогда не пыталась от него избавиться, это уж точно.
Она сальвадорка. Я по рождению — тоже. Но я там только родился и надолго не задержался, она за мной приехала. Часто во время обедов на тридцать персон в длинном зале с огромным столом и стенами, расписанными натуралистическими пейзажами джунглей, мама рассказывает о том, как выбрала меня. — Так вот, иду я мимо детских кроваток, за мной по пятам — две няньки, я говорю — этого ни за что, поглядите только на его нос, точь-в-точь как морда гималайского медведя; а этот — с малюсенькими глазками, о нем нечего и думать, какой-то карликовый крот; да вы что, не может быть, чтобы вы мне всерьез предлагали эту, сразу видно беспросветную, тупицу, что же из нее вырастет? И тут я увидела его, моего ангелочка, он только меня и ждал, я сразу поняла, что это он, мой человеческий детеныш, тот, кому я дам все, чего не получила сама, маленький брошенный инка с миндалевидными глазами и кожей цвета красной глины.
